— Мы очень поздно поженились. Я доцент университета и преподаю
немецкий язык в лицее Карла Великого.
«Эрнст, — повторил про себя Антуан, — и этот акцент… Наверное,
эльзасец».
— Не желая злоупотреблять вашим временем, доктор, я все же полагаю,
что, раз вы соглашаетесь заняться малышом, мне нужно кое-что сообщить вам
совершенно конфиденциально… — Он поднял глаза, омраченные какой-то тенью,
и пояснил: — Я хочу сообщить вещи, неизвестные моей жене.
Антуан в знак согласия наклонил голову.
— Итак, — начал его собеседник, как бы призывая на помощь все свое
мужество. (Видно было, что он заранее обдумал то, что намеревался
рассказать; он заговорил, устремив глаза куда-то вдаль, неторопливо,
размеренно, как человек, привыкший много говорить.)
У Антуана создалось впечатление, что Эрнст предпочел бы, чтобы на него
не смотрели.
— В тысяча восемьсот девяносто шестом году, доктор, мне исполнился
сорок один год, и я был преподавателем в Версале. — Внезапно его голос стал
неуверенным. — Я был женихом, — сказал он как-то протяжно; эти три слова
вышли у него удивительно звонкими, словно ноты арпеджио. Он продолжал более
твердым голосом: — При этом я был ярым сторонником капитана Дрейфуса. Вы
слишком молоды, доктор, и не переживали в свое время этой драмы совести…
(Он произнес «траммы» с какой-то хриплой и несколько торжественной
интонацией.) Но вы, хорошо знаете, что в те времена трудно было состоять на
государственной службе и быть в то же время воинствующим дрейфусаром. — Тут
он прибавил: — Я принадлежал к тем, кто не боялся скомпрометировать себя. —
Тон его был сдержанный, без всякой бравады, но достаточно твердый, чтобы
Антуан мог догадаться, как велики были пятнадцать лет назад неосторожность,
энергия и вера этого спокойного старика с выпуклым лбом, упрямым подбородком
и глазами, до сих пор еще полными темного блеска.
— Все это, — продолжал г-н Эрнст, — я говорю вам для того, чтобы вы
поняли, почему в начале девяносто шестого — девяносто седьмого учебного года
я оказался в изгнании преподавателем Алжирского лицея. Что же касается моей
женитьбы, — прошептал он мягко, — то у брата моей невесты, ее единственного
близкого родственника, морского офицера, — правда, торгового флота, но это
все равно, — убеждения были противоположные, и наша помолвка расстроилась.
Видно было, что он старается беспристрастно излагать факты. Голос его
зазвучал глуше:
— Через четыре месяца после приезда в Африку я заметил, что… я болен.
— Тут его голос опять дрогнул, но он быстро овладел собой. — Не надо бояться
слов: у меня оказался сифилис.
«Вот оно что, — подумал Антуан. — Малыш… понимаю…»
— Я сейчас же обратился к нескольким профессорам Алжирского
медицинского факультета и по их совету доверил свое лечение лучшему из
тамошних специалистов.
— Он поколебался, прежде чем назвать имя. — Некий
доктор Лор; с его работами вы, может быть, знакомы? — спросил он, не глядя
на Антуана. — Болезнь была захвачена в самом начале, при появлении первых
признаков. Я человек, способный точно выполнять все врачебные предписания.
Даже самые суровые. Я делал все, что требовалось. Когда меня снова вызвали в
Париж — через четыре года, после того как дело Дрейфуса заглохло, — доктор
Лор категорически заявил мне, что уже в течение целого года считает меня
совершенно здоровым. Я поверил ему. И действительно, впоследствии не
наблюдалось ничего особенного, ни малейшей угрозы рецидива.
Он спокойно повернул голову, стараясь уловить взгляд Антуана. Тот
знаком показал, что продолжает внимательно слушать.
Впрочем, он не только слушал, он еще и наблюдал своего собеседника. По
внешнему виду, по манерам он угадывал честный трудовой путь скромного
преподавателя немецкого языка. Ему приходилось уже сталкиваться с подобными
людьми. Было ясно видно, что этот был выше своего ремесла. Чувствовалось
также, что он давно уже привык к той благородной сдержанности, к которой
вынуждает избранные натуры стесненное материальное положение, жизнь, полная
неблагодарного, плохо вознаграждаемого труда, но принятая от всего сердца,
верного и твердого. Тон, которым он сообщил о разрыве своей помолвки, ясно
говорил о том, какую роль в его одинокой жизни сыграла эта неудачная любовь;
к тому же во взоре его порой светилось сдержанное пламя, в котором можно
было прочесть волнующее доказательство того, что этот седеющий magister*
способен на такую же свежесть чувств, как любой юноша.
______________
* Учитель (лат.).
— Через шесть лет после моего возвращения во Францию, — продолжал он, —
невеста моя потеряла своего брата. — Он стал искать слова и под конец просто
прошептал: — Мы снова встретились…
На этот раз волнение заставило его замолчать.
Антуан, опустив голову и не решаясь вмешаться, ждал продолжения. Он был
поражен, услышав, как поднялся внезапно голос этого человека, зазвучав
тоской и беспокойством:
— Не знаю, доктор, что вы скажете о моем поступке… Эта болезнь и
лечение были уже историей десятилетней давности, — я уж и забыл о них… Мне
перевалило за пятьдесят… — Он вздохнул. — Всю жизнь я страдал от
одиночества… Я говорю бессвязно, доктор…
Антуан поднял глаза. Он понял все, прежде чем увидел лицо собеседника.
Быть человеком науки и иметь сыном умственного калеку — уже это одно
представлялось страшным испытанием. Но и оно было пустяком рядом с пыткой
отца, который сознает себя единственным виновником беды и, терзаемый укорами
совести, бессильный чем-либо помочь, вынужден быть свидетелем несчастья,
которое сам же вызвал.
Эрнст разбитым голосом продолжал объяснять:
— У меня все же были сомнения. Я думал посоветоваться с врачом.