X
До самого вечера одни клиенты сменялись другими, а Антуан не замечал ни
времени, ни усталости, и каждый раз, когда он открывал дверь в приемную,
энергия и бодрость возвращались к нему безо всяких усилий с его стороны.
Проводив последнюю клиентку, красивую молодую женщину, державшую на руках
цветущего младенца, которому, как опасался Антуан, угрожала почти полная
слепота, он был совершенно ошеломлен, когда заметил, что уже восемь часов.
«Сейчас уже слишком поздно идти к этому мальчугану с нарывом, — подумал он.
— Заеду на улицу Вернейль по дороге к Эке…»
Он вернулся в кабинет, открыл окно, чтобы проветрить комнату, и подошел
к низенькому столику, где грудою лежали книги, — надо было выбрать
что-нибудь для чтения во время обеда. «Кстати, — подумал он, — я ведь хотел
просмотреть кое-что относящееся к случаю с маленьким Эрнстом». Он быстро
перелистал номера «Нейрологического журнала» за прошлые годы, разыскивая
знаменитую дискуссию 1908 года об афазии{590}. «Этот малыш — совершенно
типичный случай, — подумал он. — Надо будет поговорить о нем с Трейяром».
Он весело улыбнулся, подумав о Трейяре и его легендарных странностях.
Ему вспомнился год, проведенный им в качестве ассистента в клинике этого
невропатолога. «Как это я, черт возьми, занялся такими вещами? — спрашивал
он самого себя. — Надо полагать, что эти вопросы меня давно уже
интересуют… Кто знает, не лучше ли мне было посвятить себя изучению
нервных и душевных болезней? Эта область так малоисследована». И внезапно
перед ним встал образ Рашели. Чем вызвана была такая странная ассоциация?
Рашель, не обладавшая никаким медицинским и вообще научным образованием,
проявляла, правда, определенный вкус к психологическим проблемам; она,
несомненно, и способствовала тому, что в нем развился такой живой интерес к
людям. Впрочем, — сколько раз уже подмечал он это? — непродолжительное
общение с Рашелью вообще изменило его в очень и очень многих отношениях.
Его взгляд слегка затуманился, чуть-чуть погрустнел. Он продолжал
стоять, устало опустив плечи, раскачивая в руке медицинский журнал, зажатый
большим и указательным пальцами. Рашель… Он ощущал внезапную боль каждый
раз, как вызывал в памяти образ этой странной женщины, которая прошла через
его жизнь. Ни разу не получил он от нее известий и в глубине души даже не
удивлялся этому: у него и мысли не было, что Рашель может быть еще жива и
существовать где-нибудь на белом сеете. Погубил ли ее тропический климат,
лихорадки?.. Пала ли она жертвой мухи цеце?.. Погибла ли от несчастного
случая или, может быть, была задушена?.. Во всяком случае, она умерла;
сомнений быть не может.
Он выпрямился, сунул журнал под мышку и, выйдя в переднюю, крикнул
Леону, чтобы тот подавал обед. Внезапно ему вспомнилось одно шутливое
замечание Филипа. Когда однажды, после длительного отсутствия Патрона,
Антуан докладывал ему о вновь поступивших больных, Филип с не слишком
довольным видом положил руку ему на рукав:
— Милый мой, вы начинаете меня беспокоить: вы все больше интересуетесь
психологией больных и все меньше их болезнями!
Суп дымился на столе.
Садясь, Антуан заметил, что утомился. «Какое все
же прекрасное ремесло», — подумал он.
Снова вспомнился ему разговор с Жиз, но он поспешно раскрыл журнал,
стараясь отогнать это воспоминание. Тщетно! Сама атмосфера этой комнаты,
словно еще насыщенная присутствием Жиз, становилась для него мучительной,
властно напоминая о девушке. Он вспомнил, как одолевала его, точно
наваждение, мысль о ней последние несколько месяцев. И как он мог в течение
целого лета лелеять подобный совершенно беспочвенный замысел? Эта разбитая
мечта казалась обломками какой-то театральной декорации, которая рухнула, не
оставив после себя ничего, кроме невесомой пыли. Он совсем не страдал. Он не
страдал. Только самолюбие его было задето. И все это представлялось ему
мелким, ребяческим, недостойным его.
К счастью, робкий звонок, раздавшийся в передней, отвлек его от этих
размышлений. Он тотчас же положил салфетку и прислушался, сжимая в кулак
руку, лежавшую на скатерти, готовый немедленно встать и достойным образом
встретить любую неожиданность.
Сначала до него донеслись переговоры со слугой, женский шепот; наконец
дверь отворилась, и Леон, к удивлению Антуана, без всяких церемоний ввел
двух посетительниц. То были служанки г-на Тибо. Сначала Антуан не узнал их в
полумгле, затем, решив, что они явились за ним, вскочил так порывисто, что
его стул опрокинулся.
— Нет, нет, — воскликнули обе женщины, смущенные до последней степени,
— простите, пожалуйста, господин Антуан! А мы-то думали, что выйдет меньше
беспокойства, если придем в такое время!
«Я подумал, что отец умер», — очень просто сказал себе Антуан; и ему
тотчас же стало понятно, насколько он уже подготовлен к такому концу. Ему
тотчас же пришла на ум мысль о внезапной смерти от закупорки вены. И теперь,
думая о длительной пытке, от которой этот удар избавил бы больного, он не
мог не ощутить некоторого разочарования.
— Садитесь, — сказал он. — А я буду жевать, потому что сегодня вечером
мне еще предстоит несколько визитов.
Обе женщины, однако, продолжали стоять.
Их мать, старая Жанна, лет двадцать пять служила кухаркой у г-на Тибо,
но, в сущности, уже ничего не делала, так как была слишком стара, страдала
расширением вен и сама признавалась, что теперь она только «старый
треснувший горшок». Дочери придвигали к плите ее кресло, и она проводила так
целые дни, сидя по привычке с кочергой в руке и создавая себе иллюзию
некоторой ответственности: она ведь была осведомлена обо всем, что делалось
на кухне, сбивала иногда майонез и с утра до вечера засыпала дочерей
советами, хотя им обеим было уже за тридцать. Старшая, Клотильда,
грубоватая, преданная, но не слишком услужливая, болтливая, но работящая,
сохранила в обращении ту же деревенскую простоту и тот же сочный язык, что и
ее мать, так как долгое время служила на ферме у себя на родине; она теперь
исполняла обязанности кухарки.