Жак нагнал друзей на бульваре Сен-Жермен.
— …и был невероятно удивлен, — продолжал свой рассказ Даниэль, —
когда в один прекрасный день меня представили вдовствующей госпоже
Людвигсон.
— Вот уж не думал, что у твоего Людвигсона вообще может быть мать, —
вставил Жак, чтобы поддержать разговор.
— И я тоже, — согласился Даниэль, — да еще какая! Представь себе…
Надо бы показать тебе набросок.
Жак нагнал друзей на бульваре Сен-Жермен.
— …и был невероятно удивлен, — продолжал свой рассказ Даниэль, —
когда в один прекрасный день меня представили вдовствующей госпоже
Людвигсон.
— Вот уж не думал, что у твоего Людвигсона вообще может быть мать, —
вставил Жак, чтобы поддержать разговор.
— И я тоже, — согласился Даниэль, — да еще какая! Представь себе…
Надо бы показать тебе набросок. Я, правда, сделал несколько, но все по
памяти. И теперь страшно об этом жалею. Словом, представь себе мумию,
которую клоуны надули воздухом для циркового номера! Старая-престарая
египетская еврейка, — право, ей не меньше ста лет, — потеряла образ
человеческий: до того заплыла жиром и обезображена подагрой; от нее разит
жареным луком, она носит митенки, говорит выездному лакею «ты», а сынка
называет bambino*, ест один только хлебный мякиш, смоченный в красном вине,
и всех потчует табаком.
______________
* Мальчуган (ит.).
— Старуха курит? — спросил Батенкур.
— Нет, нюхает. Темная табачная труха засыпает ожерелье из крупных
бриллиантов, которое, уж не знаю, чего ради, повесил ей на грудь
Людвигсон… — Он запнулся, ему самому смешно стало от фразы, пришедшей на
ум: — Как фонарь, зажженный над грудой развалин.
Жак улыбнулся. Он всегда был бесконечно снисходителен к остротам
Даниэля.
— Что же ему от тебя надо? Зачем он ни с того ни с сего открыл тебе эту
омерзительную семейную тайну?
— А ведь ты угадал: у него новые замыслы. Каков хват!
— Да, хват, потому что он архибогач, а будь он бедняком, то был бы
просто…
— Ну, пожалуйста, оставь его в покое. Мне он мил. И задумал он не такое
уж плохое дело: выпустить серию монографий «Картины великих мастеров»; с
головой весь в это ушел, собирается издавать сборники, буквально начиненные
репродукциями, и продавать их по невероятно дешевой цене.
Но Жак уже не слушал. Ему стало не по себе, взгрустнулось. Отчего?
Устал, переволновался за день? Досадно, что поддался уговорам, проведет
шумно вечер. А ведь так хотелось остаться наедине с собой… Или просто
воротничок натирает шею?
Батенкур протиснулся между ними и пошел посредине.
Он все выискивал удобный случай — пригласить их в свидетели при его
бракосочетании. Вот уже несколько месяцев он днем и ночью только и думал об
этом событии — лихорадочное вожделение просто изнуряло его, на глазах таяла
его и без того щуплая фигура. И вот заветная цель уже близка. Истекла
отсрочка, предусмотренная законом на тот случай, если родители не дадут
согласия; и сегодня утром назначен день свадьбы: через две недели.
.. От этой
мысли кровь бросилась ему в лицо, он отвернулся, чтобы скрыть пылающий
румянец, снял шляпу и вытер пот со лба.
— Стой смирно! — крикнул Даниэль. — Уму непостижимо, до чего ты в
профиль смахиваешь на козленка!
И в самом деле — у Батенкура был длинный нос, достающий до верхней
губы, ноздри, вырезанные дугой, глаза круглые, а в тот вечер прядка
бесцветных волос закрутилась, взмокнув от пота, и торчала на виске, словно
маленький заостренный рог.
Батенкур с унылым видом снова надел шляпу и устремил взгляд вдаль —
там, за площадью Карусели близ Тюильрийского сада, рдели клубы пыли.
«Жалкий блеющий козленок, — подумал Даниэль. — Кто бы мог предположить,
что он способен на такую страсть. Идет на все: отрекается от своих
принципов, порывает со своей родней ради этой женщины… вдовушки, которая
на четырнадцать лет старше его!.. Да еще с подпорченной репутацией.
Соблазнительна, но подпорчена…»
Легкая усмешка чуть тронула его губы… Вспомнилось ему, как однажды,
прошлой осенью, Симон упросил его познакомиться с красавицей вдовой и что
получилось через неделю. Правда, для очистки совести он сделал все, чтобы
отговорить Батенкура от этого безумства. Но натолкнулся на слепую плотскую
страсть; ну, а он, Даниэль, почитал всякую страсть, в чем бы она ни
проявлялась, и поэтому стал просто избегать встреч с красоткой и вчуже
наблюдал за тем, как развиваются события, предваряющие этот странный брачный
союз.
— Вам повезло, а вид у вас невеселый, — сказал в эту минуту Батенкур, —
его уязвило насмешливое замечание Даниэля, и он решил сорвать досаду на
Жаке.
— Как ты не понимаешь, ведь он же надеялся, что его не примут, —
сострил Даниэль. И тут его поразило сосредоточенное выражение, мелькнувшее в
глазах Жака; Даниэль подошел к другу, положил руку ему на плечо и, улыбаясь,
сказал негромко: — «…ибо в каждой вещи есть своя несравненная прелесть!»
Жак сразу вспомнил весь отрывок, который Даниэль часто любил повторять
наизусть:
«Горе тебе, если ты думаешь, будто счастье твое мертво только потому,
что оно не такое, каким тебе мерещилось… Мечта о будущем — да, это
радость, но радость осуществленной мечты уже совсем иная радость, и, к
счастью, ничто в жизни не бывает похоже на нашу мечту, ибо в каждой вещи
есть своя несравненная прелесть».
И Жак улыбнулся.
— Дай-ка мне папиросу, — сказал он. Чтобы доставить удовольствие
Даниэлю, он постарался стряхнуть с себя оцепенение. Мечта о будущем — да,
это радость… Ему показалось, что какая-то еще неуловимая радость и вправду
витает тут, над ним. Будущее! Проснуться завтра и через отворенное окно
увидеть верхушки деревьев, озаренные солнцем.