.. Сиделка возвращается, ощупывает
маленький трупик… Подозрения, донос; отказ от погребения, вскрытие тела…
Судебный следователь, муниципальная гвардия… «Я все приму на себя», —
быстро решил Антуан и смерил взглядом часового, проходившего мимо. «Нет, —
заявил он вызывающим тоном, обращаясь к воображаемому следователю, — других
впрыскиваний, кроме моего, сделано не было. Я сознательно увеличил дозу.
Случай был безнадежный, и я принимаю на себя всю… — Он пожал плечами,
улыбнулся и замедлил шаг. — Какое идиотство!» Но ему было ясно, что с этими
вопросами еще далеко не покончено. «Если я готов принять на себя
ответственность за смертельный укол, сделанный другим, то почему же я так
категорически отказался сам сделать его?»
Антуана всегда глубоко раздражали проблемы, которые он не в состоянии
был если не окончательно разрешить, то хотя бы прояснить до известной
степени быстрым и мощным усилием мысли. Ему вспомнилось, как он вспылил, как
заикался, разговаривая со Штудлером. Нисколько не осуждая себя за свое
поведение, он все же испытывал неприятное чувство, как будто ему пришлось
играть роль и произносить слова, не вполне соответствовавшие тому, чем он
был на самом деле, не вполне соответствовавшие истинной, глубинной сущности
его натуры; и его резнула смутная догадка, что в один прекрасный день эта
роль и эти речи могут оказаться совершенно несоответствующими его взглядам и
поступкам. Должно быть, это чувство внутреннего неодобрения было достаточно
определенным, если Антуану так и не удалось избавиться от него, — обычно он
не выносил приговоров своим поступкам: понятие угрызений совести было ему
совершенно чуждо. Он любил заниматься самоанализом и за последние годы даже
с каким-то страстным любопытством наблюдал за собою, но это было только
любопытство психолога: выставлять себе хорошие или дурные отметки было
совершенно противно его характеру.
В мыслях его зародился новый вопрос, еще усиливший прежние сомнения:
«Может быть, для того, чтобы дать согласие, пришлось бы проявить гораздо
больше энергии, чем для отказа?» Обыкновенно, колеблясь между двумя
решениями и не находя никаких оснований предпочесть одно другому, он выбирал
то из них, которое требовало от него большего напряжения воли: ему
представлялось, на основании опыта, что оно почти всегда бывало лучшим из
двух. И вот в данном случае он вынужден был признать, что сегодня вечером
пошел по проторенной дороге, по линии наименьшего сопротивления.
Некоторые из произнесенных им фраз преследовали его. Он сказал
Штудлеру: «Уважение к жизни…» Нужно остерегаться общих мест. «Уважение к
жизни». Уважение или фетишизм?
Тогда ему вспомнилась одна история, поразившая его в свое время:
история двухголового младенца из Трегинека.
Лет пятнадцать тому назад в одном из бретонских портов, где семья Тибо
проводила каникулы, жена одного рыбака разрешилась уродом с двумя головами,
не сросшимися между собой и совершенно правильно сформированными.
Уважение или фетишизм?
Тогда ему вспомнилась одна история, поразившая его в свое время:
история двухголового младенца из Трегинека.
Лет пятнадцать тому назад в одном из бретонских портов, где семья Тибо
проводила каникулы, жена одного рыбака разрешилась уродом с двумя головами,
не сросшимися между собой и совершенно правильно сформированными. Отец и
мать умоляли местного врача не допустить, чтобы маленькое чудовище осталось
в живых; когда же врач отказал, отец, явно выраженный алкоголик, бросился на
новорожденного, чтобы задушить его своими руками; пришлось схватить его и
запереть. Случай этот вызвал в деревушке большой переполох и явился для
купальщиков неиссякаемой темой для разговоров за табльдотом. И Антуан,
которому было в то время шестнадцать или семнадцать лет, вспомнил отчаянный
спор, разгоревшийся между ним и г-ном Тибо; это была одна из первых бурных
сцен между отцом и сыном, потому что Антуан с односторонней и нетерпимой
горячностью молодости требовал для врача права безотлагательно прекращать
своей волей существование, все равно столь явно обреченное на гибель.
Он был несколько смущен, убедившись, что его точка зрения по поводу
того случая не слишком изменилась, и потому задал себе вопрос: «Что бы об
этом сказал Филип?» Сомнений быть не могло: Антуану пришлось признать, что
Филипу и в голову не пришла бы мысль о насильственном прекращении жизни;
больше того: если предположить, что новорожденному уроду грозила бы
какая-нибудь опасность, Филип сделал бы все от него зависящее, чтобы спасти
это жалкое существо. И Риго точно так же. И Теривье. И Луазиль. Все, все…
Всюду, где остается хотя бы искорка жизни, долг предписывает только одно.
Порода собак-водолазов… И ему послышался гнусавый голос Филипа: «Не имеем
права, милейший, не имеем права!»
Антуан возмутился: «Право?.. Помилуйте, вы же знаете не хуже меня, чего
стоят все эти понятия права, долга! Существуют одни только естественные
законы; они действительно непреложны. Но так называемые законы этики — что
они собой представляют? Скопище привычек, внедренных в нас веками… И
только… Некогда, может быть, они и были необходимы для общественного
развития человека. Но теперь? Можно ли, здраво рассуждая, придавать этим
древним правилам гигиены и общежития какое-то священное значение, характер
категорического императива?» И так как Патрон ничего не отвечал, Антуан
пожал плечами, засунул руки в карманы пальто и перешел на другую сторону
улицы.
Он шагал, ни на что не глядя и продолжая беседовать, но теперь уже
только с самим собою: «Прежде всего условимся: мораль для меня не
существует. Должно, не должно, добро, зло — для меня это только слова;
слова, которые я употребляю по примеру всех прочих, понятия, удобные для
разговора; но в глубине моего существа — я сто раз это замечал — нет никаких
реальностей, которые бы им соответствовали.