Он принял
самый непринужденный вид.
— Вот как?
— По-твоему, это естественно?
— По правде сказать, я этого ждал, — осторожно улыбаясь, начал Антуан.
(Он играл свою роль без особых усилий. Ни к одному из своих больных он не
чувствовал такой терпеливой жалости: он приходил сюда каждый день, нередко
дважды — утром и вечером, и всякий раз, словно накладывая на рану новую
повязку, без устали выдумывал притворные, но логичные доводы и повторял тем
же уверенным тоном одни и те же ободряющие слова.) — Что делать, Отец, твой
желудок уже не молод! Вот уж по меньшей мере восемь месяцев, как его пичкают
микстурами да порошками. Надо радоваться, что он еще раньше не подал
признаков усталости.
Господин Тибо замолк. Он размышлял. Его подбодрила эта новая мысль, ему
стало легче от возможности свалить вину на что-нибудь, на кого-нибудь
другого.
— Да, — сказал он, бесшумно хлопнув в ладоши, — эти ослы своими зельями
мне… Ай, нога!.. Они мне… Они мне… совершенно загубили желудок!.. Ай!
Боль была такая внезапная и такая острая, что черты его лица мгновенно
исказились, туловище склонилось на сторону; опершись на руки сестры и
Антуана и вытянув ногу, он с трудом нашел такое положение, что утихла боль,
которая, будто каленым железом, жгла его тело.
— Ты мне говорил… что сыворотка Теривье… поможет от ишиаса, —
прохрипел он. — Ну, что ты скажешь теперь: по-твоему, мне лучше?
— Конечно, — холодно отчеканил Антуан.
Господин Тибо остолбенело уставился на Антуана.
— Вы же сами говорили, что со вторника боли гораздо слабее, —
прокричала сестра, у которой создалась привычка возвышать голос, чтобы ее
слышали.
И, пользуясь удобным случаем, она сунула больному в рот ложку супа.
— Со вторника? — пробормотал старик, искренне стараясь припомнить;
затем замолчал.
У Антуана сжалось сердце. Он всматривался в худосочное лицо отца,
отражавшее усилие его мысли; мускулы челюстей раздвинулись, брови
приподнялись, ресницы шевелились. Бедный старик жаждал верить в свое
выздоровление; в сущности говоря, он до сих пор никогда в нем не сомневался.
С минуту он по рассеянности еще позволял кормить себя молочным супом; затем
это ему надоело, и он так нетерпеливо оттолкнул сестру, что та уступила и
согласилась наконец развязать салфетку.
— Они мне за… загубили желудок, — повторил он, пока монахиня вытирала
ему подбородок.
Но как только она, забрав поднос, вышла из комнаты, г-н Тибо, точно
ожидавший, когда наконец его оставят наедине с сыном, склонился, оперся на
локоть, доверительно улыбнулся и сделал Антуану знак сесть поближе.
— Очень она славная, эта сестра Селина, — начал он проникновенным
тоном, — поистине святая, понимаешь, Антуан? Никогда мы не сумеем ее
достаточно.
— Очень она славная, эта сестра Селина, — начал он проникновенным
тоном, — поистине святая, понимаешь, Антуан? Никогда мы не сумеем ее
достаточно… достаточно отблагодарить. Но разве по отношению к ее
монастырю… Я знаю, что настоятельница мне очень многим обязана. Но в
этом-то все дело! Я очень щепетилен. Злоупотреблять так долго ее
самоотвержением, когда столько гораздо более серьезных больных ждут, быть
может, и страдают! Разве ты с этим не согласен!
Предчувствуя, что Антуан станет возражать, он остановил его движением
руки, несмотря на кашель, прерывавший его речь, выпятил подбородок с таким
видом, точно заранее скромно соглашался с доводами сына, и продолжал:
— Конечно, я не говорю, что нужно сделать это сегодня или завтра. Но…
не кажется ли тебе, что… скоро… когда мне будет действительно лучше…
эту славную девушку надо будет отпустить? Ты не представляешь себе, мой
дорогой, как это мучительно, когда около тебя вечно кто-то есть! Как только
будет возможно, отпустим ее, хорошо?
Антуан утвердительно кивал головой, не находя в себе мужества ответить.
Вот во что превратилась эта неумолимая властность, с которой ему приходилось
постоянно сталкиваться в дни юности! В былое время этот деспот без всяких
объяснений удалил бы докучную сиделку; теперь же, ослабевший,
обезоруженный… В такие минуты физическое разрушение чувствовалось еще
яснее, чем когда Антуан осматривал старика, пальцами ощущая одряхление его
органов.
— Ты уже уходишь? — вздохнул г-н Тибо, видя, что Антуан встает. В этом
упреке были сожаление, мольба, почти нежность. Антуан был растроган.
— Приходится, — сказал он с улыбкой. — У меня весь день занят больными.
Постараюсь вечером зайти.
Он подошел, чтобы поцеловать отца: привычка, недавно усвоенная. Но
старик отвернулся.
— Ну, ступай, дорогой… Ступай!
Антуан молча вышел.
В передней, забавно примостившись на стуле, как птица на жердочке, его
подстерегала Мадемуазель. Мне нужно поговорить с тобой, Антуан…
относительно сестры…
Но у него уже не было сил для разговоров. Он схватил пальто, шляпу и
захлопнул за собой входную дверь.
На площадке его охватило минутное отчаяние; и усилие, потребовавшееся
для того, чтобы надеть пальто, напомнило ему движение, которым он, в
бытность солдатом, взваливал себе на плечи ранец, чтобы продолжать путь…