..
Господин Тибо поднял веки и не опускал их больше; выцветшие глаза
смотрели испуганно и в то же время невинно, по-детски.
— И однако! — продолжал аббат. — Ad majorem Dei gloriam*. Только это и
важно, все прочее — суета сует. Дорогой мой друг, вы из породы сильных,
иначе говоря, из породы гордецов. Я знаю, как это мучительно — подчинять
свою гордыню велениям долга! Как трудно не жить для себя, не забывать о
боге, даже когда ты весь поглощен благочестивым делом! Не быть одним из тех,
о ком господь наш однажды сказал столь печальные слова: «Приближаются ко Мне
люди сии устами своими, сердце же их далеко отстоит от Меня!»
______________
* Ради вящей славы господней (лат.).
— Ах, — возбужденно проговорил г-н Тибо, не опуская головы, — ах, как
это ужасно… Только я один знаю, насколько это ужасно!
Унижая себя, он испытывал сладостное умиротворение; он смутно ощущал,
что только так сможет он вновь завоевать расположение священника, ни на йоту
не уступая при этом в вопросе об исправительной колонии. Какая-то сила
побуждала его пойти еще дальше, поразить аббата глубиной своей веры,
проявлением неожиданного великодушия, — чем угодно, только бы добиться его
уважения.
— Господин аббат! — воскликнул он вдруг, и в его взгляде на мгновенье
вспыхнуло то выражение роковой решимости, которое нередко бывало у Антуана.
— Если я и был до сих пор только жалким гордецом, то разве господь не дает
мне как раз сегодня возможность… исправиться?
Он замолчал в нерешительности, словно борясь с собою. Он и в самом деле
боролся. Аббат увидел, как он торопливо провел мякотью большого пальца по
жилету — перекрестил сердце.
— Я имею в виду свою кандидатуру, вы понимаете? Это была бы с моей
стороны действительно жертва, я пожертвовал бы своей гордыней, ибо вы
объявили мне утром, что я наверняка должен быть избран. Ну вот, я…
Постойте, но ведь и тут есть крупица тщеславия: разве не следовало мне
сделать все молча, не говорить об этом никому, даже вам? Что ж, тем хуже для
меня. Так вот, отец мой, я клянусь, что завтра же сниму свою кандидатуру в
Академию и больше никогда не буду ее выставлять.
Аббат шевельнул руками, но г-н Тибо этого не видел: он обратился к
висевшему на стене распятию.
— Господи, — прошептал он, — пожалей меня, грешного…
Сам того не подозревая, он вложил в этот порыв последние крохи
самодовольства; гордыня пустила в нем настолько глубокие корни, что в минуты
самого ревностного раскаянья он сладострастно вкушал радость собственного
унижения. Аббат окинул его проницательным взглядом: до каких пределов
искренен этот человек? Но лицо г-на Тибо лучилось сейчас таким
самоотречением и такой набожностью, что даже не стало заметно на нем ни
морщин, ни отеков, — старческий лик обрел вдруг младенческое простодушие.
Священник был потрясен. Ему стало совестно за эту подленькую радость,
которую испытал он утром, когда поверг в смущение тучного мытаря. Роли
переменились. Аббат оглянулся на собственную жизнь. Только ли ради вящей
славы господней покинул он столь поспешно учеников своих, когда исхлопотал
себе теплое местечко подле архиепископа? И разве не извлекал он ежечасно
столь предосудительное личное наслаждение из своих дипломатических талантов,
которые употреблял во благо церкви?
— Ответьте мне положа руку на сердце, вы думаете, господь меня простит?
Испуганный голос напомнил аббату Векару о его обязанностях духовника.
Он сложил руки под подбородком, наклонил голову и принужденно улыбнулся.
— Я дал вам дойти до предела, — сказал он. — Дал испить чашу до дна. И
верю, что милосердие божие зачтет вам эти часы. Но, — прибавил он, вздымая
перст, — довольно одного намерения; ваш истинный долг — не жертвовать собою
до конца. Не возражайте. Я, ваш духовник, освобождаю вас от обета. В самом
деле, отказ был бы менее полезен для славы божией, нежели ваше избрание.
Семейное положение и богатство налагают на вас обязательства, которыми вам
не следует пренебрегать. Среди тех выдающихся республиканцев крайне правой,
которые являются оплотом нашей страны, звание академика придаст вам еще
больший авторитет; мы считаем это полезным для нашего благого дела. Вы
всегда умели подчинять свою жизнь велениям церкви. Так предоставьте же ей
еще раз моими устами указать вам правильный путь. Господь отвергает вашу
жертву, дорогой друг, — как вам ни тяжко, склонитесь в смирении. «Gloria in
excelsis! Слава в вышних Богу, на земле мир, и в человеках благоволение!»
Аббат видел, как разглаживаются черты г-на Тибо, лицо постепенно
обретает всегдашнее равновесие. Когда он договорил до конца, тучный человек
опустил веки, и уже нельзя было прочитать, что происходит в его душе.
Возвращая ему академическое кресло, этот предмет двадцатилетних вожделений,
священник возвращал ему жизнь. Но после титанического усилия, которое г-ну
Тибо пришлось над собой совершить, он пребывал в некоторой расслабленности и
был проникнут поистине неземной благодарностью. Оба подумали об одном;
священник опустил взор долу и начал вполголоса читать благодарственную
молитву. Когда он поднял голову, г-н Тибо сполз на колени; его лик слепца,
обращенный к небесам, был озарен радостью; мокрые губы шевелились; лежавшие
на столе волосатые руки, отекшие так, будто их искусали осы, в трогательном
рвении сплетали пальцы. Отчего же это поучительное зрелище вдруг показалось
аббату столь невыносимым, что он помимо воли шевельнул рукой, словно
собираясь толкнуть своего духовного сына? Впрочем, он тут же спохватился, и
его рука ласково легла на плечо г-на Тибо, который грузно поднялся с колен.
— Но мы обсудили еще не все, — промолвил священник со свойственной ему
непреклонной мягкостью. — Вы должны принять решение относительно Жака.
Господин Тибо встрепенулся.