Он засмеялся.
— Жак! — вскричал он. — Слушай меня и не перебивай. Или лучше ответь:
если бы вдруг мы с тобой оказались одни на свете, только ты и я, захотел бы
ты уехать со мной, со мной жить?
Мальчик не сразу понял.
— Ох, Антуан, — выговорил он наконец, — да как же? Ведь папа…
Отец закрывал дорогу в будущее. У обоих одновременно мелькнуло: «Как бы
все сразу устроилось, если бы вдруг…» Поймав отражение собственной мысли в
глазах брата, Антуан устыдился и отвел взгляд.
— Да, конечно, — сказал Жак, — если б я мог жить с тобой, только с
тобой вдвоем, я бы стал совсем другим! Начал бы заниматься… Я бы учился,
и, может, из меня бы вышел поэт… Настоящий…
Антуан нетерпеливым жестом прервал его.
— Так вот, слушай: если я дам тебе слово, что никто, кроме меня, не
будет тобой заниматься, ты согласился бы уехать отсюда?
— Д-да…
Он соглашался только из потребности в любви, из нежелания перечить
брату.
— А ты дал бы мне право действовать по своему усмотрению, организовать
твою жизнь и ученье, приглядывать за тобой, как за сыном?
— Да.
— Отлично, — сказал Антуан и умолк. Он размышлял. Его желания всегда
были так могучи, что он не привык сомневаться в возможности их осуществить;
до сих пор ему удавалось довести до конца все, чего он действительно
по-настоящему хотел.
С улыбкой обернулся он к младшему брату.
— Это не мечты, — заговорил он, не переставая улыбаться, но тоном
решительным и серьезным. — Я знаю, на что я иду. Не пройдет и двух недель,
слышишь, двух недель… Положись на меня! Смело возвращайся в свой
скворечник и виду не подавай. Не пройдет и двух недель, клянусь тебе, ты
будешь на воле!
Почти не слушая, в порыве внезапной нежности, Жак прильнул к Антуану;
ему хотелось свернуться возле него в комочек и замереть, проникаясь теплом
его тела.
— Положись на меня! — повторил Антуан.
Он чувствовал себя окрепшим и словно бы облагороженным; приятно было
ощущать в себе эту новую радость и силу. Он сравнивал свою жизнь с жизнью
Жака. «Бедняга, вечно с ним происходит такое, чего не бывает с другими!»
Правильнее было сказать: «Чего никогда не бывало со мной». Он жалел Жака, но
особенно остро ощущал огромную радость быть Антуаном, Антуаном, гармоничным,
великолепно организованным, созданным для счастья, Антуаном, которому
суждено стать великим человеком, великим врачом! Ему хотелось прибавить
шагу, идти, весело насвистывая на ходу, но Жак еле волочил ноги и казался
вконец измученным. Впрочем, они уже подходили к Круи.
— Положись на меня! — шепнул он еще раз, прижимая к себе локоть Жака.
Господин Фем стоял у ворот и курил сигару. Завидев их еще издали, он
вприпрыжку побежал навстречу.
— Наконец-то! Вот это прогулка! Бьюсь об заклад, вы были в Компьене!
Он радостно смеялся и воздевал вверх ручки.
— Берегом шли? Ах, это прелестная дорога! Какие у нас великолепные
места, не правда ли?
Он вынул часы.
— Не смею приказывать, доктор, но если вы не хотите еще раз опоздать на
поезд…
— Бегу, — сказал Антуан.
Он обернулся к брату, и его голос дрогнул:
— До свиданья, Жак.
Смеркалось. В полумраке он различил покорное лицо, синие веки,
прикованный к земле взгляд.
— До свиданья, — повторил он.
Артюр ждал во дворе. Жак хотел попрощаться с директором, но г-н Фем
повернулся к нему спиной; он, как всегда по вечерам, собственноручно запирал
на засовы ворота. Сквозь лай собаки Жак услышал голос Артюра:
— Ну, идете вы, что ли?
Жак поплелся за ним.
Войдя в свою камеру, он почувствовал облегчение. Стул Антуана стоял на
прежнем месте, у стола. Мальчика еще окутывала любовь брата. Он переоделся в
будничное платье. Он очень устал, но голова была ясной; кроме обычного Жака,
в нем жило теперь другое существо, бесплотное, родившееся на свет лишь
сегодня; оно следило за всеми движениями первого и властвовало над ним.
Он не мог усидеть на месте и принялся кружить по комнате. Им владело
новое могучее чувство — сознание собственной силы. Подойдя к двери, он
застыл, прижавшись лбом к стеклу и пристально глядя на лампу в пустом
коридоре. Духота от калорифера нагнетала усталость. Внезапно за стеклом
выросла тень. Дверь, запертая на два поворота ключа, отворилась — Артюр
принес ужин.
— Поторапливайся, гаденыш!
Прежде чем приступить к чечевице, Жак переложил с подноса на стол кусок
швейцарского сыра, составил стакан подкрашенной воды.
— Это мне? — сказал служитель.
Он заулыбался, схватил кусок сыра и принялся есть, укрывшись за шкаф,
чтобы его не видно было через дверь. Это был час, когда г-н Фем, прежде чем
сесть за ужин, обходил в мягких домашних туфлях коридоры, и его посещение
чаще всего обнаруживалось уже после его ухода, когда в зарешеченное окошко
над дверью тянуло из коридора отвратительным сигарным духом.
Жак доедал хлеб, макая большие куски мякиша в черную чечевичную жижу.
— А теперь — на перинку, — сказал Артюр, когда Жак закончил.
— Да ведь еще и восьми нет.
— Давай, давай, поторапливайся! Сегодня воскресенье. Меня товарищи
ждут.
Жак ничего не ответил и стал раздеваться. Засунув руки в карманы, Артюр
глядел на него. В его туповатом лице и во всей коренастой фигуре — этакий
белобрысый мастеровой — было что-то довольно приятное.
— А братец-то у тебя, — проговорил он наставительно, — парень
правильный, жить умеет.