Но
такое общение с людьми — воображаемое или действительное — доставляло ему
неизъяснимое наслаждение.
— А это что за дылда? Вот она говорит что-то буфетчику, — спросил он.
— В голубом переливчатом платье с ожерельем до колен?
— Да. Вид у нее суровый!
— Это Мария-Жозефа. Недурна. Имя под стать императрице. Презабавная
история у ее жемчужного ожерелья. Ты слушаешь меня? — говорил, улыбаясь,
Даниэль. — Она была любовницей Рейвиля, сына парфюмерного фабриканта. Ну, а
законная супруга Рейвиля изменяла ему с Жоссом — банкиром. Да ты слушаешь?
— Еще как слушаю!
— Вид у тебя сонный… Однажды Жоссу, а он здорово богат, вздумалось
подарить своей любовнице, госпоже Рейвиль, жемчуга. Но как быть, чтобы не
навести на подозрение Рейвиля? Так вот, Жосс, слава богу, не ребенок: затеял
лотерею в пользу раскаявшихся девиц легкого поведения, всучил Рейвилю-мужу
десять билетов по двадцать су и все так подстроил, что тот выиграл ожерелье,
предназначенное его жене. Вот тут-то все и осложняется: Рейвиль пишет Жоссу
благодарственное письмо, но в постскриптуме просит ни словом не обмолвиться
госпоже Рейвиль о лотерее, ибо только что отослал ожерелье своей любовнице —
Марии-Жозефе. Постой, самое интересное под конец… Жосс в ярости, в голове
у него засела одна мысль, — вновь завладеть колье или, по крайней мере,
овладеть женщиной, которая его носит. Спустя три месяца он бросил госпожу
Рейвиль, оттягал Марию-Жозефу у своего приятеля Рейвиля — иначе говоря
променял его жену без жемчугов на любовницу с ожерельем. И доблестный
Рейвиль, вчистую запамятав, что колье обошлось ему в десять монет по
двадцать су, вопит направо и налево о неслыханной подлости куртизанок!.. А,
здравствуйте, Верф, — произнес он, пожимая руку красивому молодому человеку
— он только что вошел, и его уже окликали с другого конца зала: «Абрикос»!
— Вы ведь знакомы? — спросил он Жака, который нехотя протянул руку
Верфу. — Здравствуйте, красавица, — сказал Даниэль, наклоняясь и целуя руку
Поль, проходившей мимо, — Поль, худосочной приятельнице русского художника.
— Разрешите вам представить моего друга Жака Тибо.
Жак поднялся.
Молодая женщина скользнула по его лицу каким-то истомленным взглядом,
потом более внимательно посмотрела на Даниэля, казалось, она хотела что-то
сказать, но промолчала и прошла мимо.
— Часто здесь бываешь? — спросил Жак.
— Нет. Впрочем, да. Несколько раз в неделю. Привычка. А ведь обычно мне
быстро приедаются и одни и те же места, и одни и те же люди; люблю ощущать
течение жизни…
«Я принят», — вдруг подумал Жак. Он глубоко вздохнул. И тут его осенила
одна мысль:
— Не знаешь, когда закрывается телеграф в Мезон-Лаффите?
— Уже закрыт. Но если ты сегодня вечером пошлешь телеграмму, твой отец
получит ее завтра спозаранок.
Жак знаком подозвал грума.
— Принесите бумагу и чернила.
И он стал писать своим неразборчивым почерком с лихорадочной
поспешностью, и запоздалое это стремление сообщить о своем успехе было так
ему свойственно, что Даниэль, склонившись через его плечо, улыбнулся.
Но если ты сегодня вечером пошлешь телеграмму, твой отец
получит ее завтра спозаранок.
Жак знаком подозвал грума.
— Принесите бумагу и чернила.
И он стал писать своим неразборчивым почерком с лихорадочной
поспешностью, и запоздалое это стремление сообщить о своем успехе было так
ему свойственно, что Даниэль, склонившись через его плечо, улыбнулся. Но он
тотчас же отступил, он был удивлен. Но еще больше он был раздосадован тем,
что невольно допустил бестактность; вот что он прочел вместо адреса г-на
Тибо: «Мезон-Лаффит, Лесная дорога, госпоже де Фонтанен».
Все с любопытством подались вперед, когда появилась пожилая дама,
постоянная посетительница здешних мест, в сопровождении прехорошенькой
брюнетки, которая держалась без всякой робости, но несколько натянуто, а это
говорило о том, что пришла она сюда впервые.
— Эге, что-то свеженькое, — вполголоса заметил Даниэль.
Верф, проходивший мимо, усмехнулся.
— А вы и не знали? Мамаша Жюжю выводит в люди новенькую.
— Девчонка чертовски хороша, — чуть помолчав, с видом знатока заявил
Даниэль.
Жак обернулся. И в самом деле она была прелестна: ясные глаза, никаких
румян; вся манера держаться говорила о том, что она не принадлежит к числу
постоянных посетительниц этого заведения. Одета она была в бледно-розовое
кисейное платье — ни отделки, ни украшений. Рядом с ней все женщины словно
поблекли — даже самые молодые.
Даниэль снова уселся возле Жака.
— Тебе надо присмотреться к мамаше Жюжю, — сказал он, — я-то с ней
знаком. Своеобразная фигура. Теперь она добилась определенного положения в
обществе: у нее сносная квартира, свой приемный день, она устраивает
вечеринки, печется о начинающих девицах. Примечательно в ней то, что никогда
она не хотела жить на содержании: смирная дешевенькая проституточка никогда
не стремилась быть на виду. Тридцать лет жила по билету, выданному полицией,
топталась на панели между церковью Мадлен и улицей Друо. Но жизнь свою она
разделила на две части: с девяти утра до пяти вечера именовалась госпожой
Барбен и вела образ жизни скромной мещаночки: снимала квартирку на
антресолях, на улице Рише, была у нее висячая лампа, служанка и точно такие
же заботы, как у всех обывательниц, даже тетрадь для записи расходов и
биржевой бюллетень, чтобы следить за тем, как обстоит дело со сбережениями;
были домашние хлопоты, родственные связи — племянники Барбены, племянницы
Барбены, дни рождений, и даже раз в году она устраивала полдник для детей с
танцами вокруг рождественской елки. Честное слово, все именно так и было. Ну
а в пять часов вечера, в любую погоду, она сбрасывала бумазейный халатик,
надевала шикарный костюм и, не испытывая никакой брезгливости, отправлялась
на свой промысел. И это уже была не госпожа Барбен, а душечка Жюжю — всегда
веселая, добросовестная, неутомимая, — которую знали и ценили во всех
меблирашках на Бульварах.