Пощусь два раза в неделю; даю десятую часть из
всего, что приобретаю». Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на
небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: «Боже! будь милостив ко мне,
грешнику!»
Господин Тибо приоткрыл веки и увидел, как его духовник в сумраке
прихожей подносит палец к губам:
— «Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели
тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя
возвысится».
Толстяк, не дрогнув, выдержал удар; он застыл, глаза его оставались
закрыты. Молчание затягивалось, и он решился еще раз взглянуть, что
происходит; оказалось, аббат успел уже бесшумно притворить створку; г-н Тибо
остался один перед запертой дверью. Он пожал плечами, круто повернулся и
пошел. Но на половине лестничного пролета остановился; его рука вцепилась в
перила; он тяжело дышал и дергал подбородком, точно норовистый конь, не
желающий терпеть узды.
— Нет, — пробормотал он.
И более не колеблясь, отправился домой.
Весь день он пытался забыть то, что произошло. Но когда под вечер г-н
Шаль не сразу ему подал требуемую папку, он неожиданно пришел в ярость и
сдержался с большим трудом. Антуан дежурил в больнице. Обед прошел в
молчании. Не дожидаясь, пока Жизель доест сладкое, г-н Тибо сложил салфетку
и ушел к себе.
Пробило восемь. «Я мог бы сегодня еще разок туда зайти, — подумал он,
сел за стол и твердо решил не ходить. — Он опять заговорит о Жаке, сказано
нет, — значит, нет».
«Но что хотел он сказать своей притчей о фарисее?» — в сотый раз задал
он себе тот же вопрос. И вдруг у него задрожала нижняя губа. Г-н Тибо всегда
испытывал страх перед смертью. Он выпрямился и сквозь бронзу, которой был
заставлен камин, отыскал в зеркале свое отражение. Его черты утратили
самодовольную уверенность, которая с годами маской легла на его лицо и с
которой он не расставался даже наедине с самим собою, даже на молитве. Он
содрогнулся. Опустив бессильно плечи, снова рухнул в кресло. Он уже видел
себя на смертном одре и в страхе спрашивал себя, не придет ли он к кончине с
пустыми руками. В отчаянии цеплялся он за мнение ближних о нем. «Ведь я же
порядочный человек!» — мысленно твердил он; утверждение звучало, однако, как
вопрос; он больше не мог отделываться пустыми словами, он переживал одну из
тех редких минут, когда человек исследует такие глубины своей души, куда он
еще ни разу не заглядывал. Судорожно вцепившись в подлокотники кресла, он
всматривался в свою жизнь и не находил в ней ни одного достойного поступка.
Из забвения выплывали тягостные воспоминания. Одно из них, мучительнее всех
других, вместе взятых, предстало перед ним с такой неумолимой отчетливостью,
что он спрятал лицо в ладони. Наверное, впервые в жизни г-ну Тибо стало
стыдно. Вот и ему довелось познать величайшее отвращение к самому себе, до
того нестерпимое, что человек готов пойти на любую жертву, лишь бы искупить
свой грех, вымолить у бога прощение, возвратить отчаявшейся душе покой,
вернуть ей надежду на вечное спасение.
Наверное, впервые в жизни г-ну Тибо стало
стыдно. Вот и ему довелось познать величайшее отвращение к самому себе, до
того нестерпимое, что человек готов пойти на любую жертву, лишь бы искупить
свой грех, вымолить у бога прощение, возвратить отчаявшейся душе покой,
вернуть ей надежду на вечное спасение. О, вновь обрести господа… Но сперва
обрести уважение священника, господнего слуги… Да… Ни часу больше не
жить в этом проклятом одиночестве, под бременем осуждения…
На воздухе он успокоился. Чтобы добраться быстрее, он взял такси. Ему
открыл аббат Векар; лицо его, освещенное лампой, которую он приподнял, чтобы
узнать посетителя, было бесстрастно.
— Это я, — сказал г-н Тибо; он машинально протянул руку и молча
направился в рабочий кабинет.
— Я пришел не для того, чтобы опять заводить разговор о Жаке, — сразу
заявил он, едва успев сесть.
И, видя, что руки священника примирительно встрепенулись, сказал:
— Поверьте, не стоит к этому возвращаться. Вы заблуждаетесь. Впрочем,
если вам так хочется, поезжайте сами в Круи, посмотрите, что там и как; вы
убедитесь, что я прав. — Потом продолжал с какой-то смесью резкости и
простодушия: — Уж не сердитесь, что утром я был так раздражителен. Вы ведь
знаете, я так вспыльчив, я просто не смог… Но, откровенно говоря… Вы
тоже немного пересолили, ну, с тем фарисеем, помните? Пересолили. Я имею
полное право на вас обидеться, черт возьми! Что там ни говорите, а вот уж
тридцать лет, как я посвящаю католическим заведениям все свое время, все
свои силы, более того — львиную долю своих доходов. И все это для того,
чтобы услышать из уст священника, друга своего, что я… что я не…
признайтесь, что это несправедливо!
Аббат глядел на своего духовного сына, словно говоря: «И все равно в
каждом слове вашем слышна гордыня…»
Молчание затягивалось.
— Дорогой мой аббат, — начал г-н Тибо уже не столь уверенным тоном, — я
допускаю, что я не вполне… Ну, ладно, согласен: я слишком часто… Но
таков уж, как говорится, у меня характер… Разве вы не знаете, что я за
человек? — Он, как милостыню, вымаливал снисхождения. — Ах, путь к благодати
труден… Вы один можете меня поддержать, руководить мною… — И вдруг
пролепетал: — Я старею, мне страшно…
Аббата растрогала перемена в голосе. Он понял, что не следует дольше
молчать, и придвинул свой стул поближе к г-ну Тибо.
— А теперь и я в нерешительности, — сказал он. — К тому же, дорогой
друг, что я могу еще добавить, после того как слова Писания так глубоко
вошли в ваше сердце? — Он на мгновенье задумался. — Я понимаю, господь
доверил вам высокий пост; трудясь во славу божию, вы завоевали у людей
авторитет, добились почестей; и все это вполне заслужено вами; ну как же тут
не смешать славу господню со своей собственной? Как не поддаться соблазну и
не предпочесть — ну, самую малость — славу свою славе его? Я понимаю.