Аббат Бино остановился с протянутой рукой, на его тонких губах
зазмеилась обиженная улыбка.
— Мы не настаиваем, — проговорил он наконец насмешливым тоном.
Положив тетрадь на стол, он взял свою шляпу и сел. Антуану захотелось
схватить его за плечи и выставить вон. Его глаза, полные неприязни,
встретились на миг с глазами аббата Векара и прочитали в них сочувствие.
Однако поведение г-жи де Фонтанен изменилось; с высоко поднятой
головой, всем своим видом выражая вызов, она подошла к г-ну Тибо, который
по-прежнему сидел в кресле.
— Этот спор ни к чему не приведет, сударь. Я пришла лишь затем, чтобы
узнать, что вы собираетесь делать. Моего мужа сейчас нет в Париже, мне
приходится рассчитывать только на себя… Прежде всего мне хотелось вам
сказать, что, по-моему, не следовало бы прибегать к помощи полиции…
— Полиции? — живо перебил ее г-н Тибо и в раздражении встал. — Да
неужто вы полагаете, сударыня, что в данную минуту полиция всех
департаментов не поднята на ноги? Я лично звонил утром начальнику канцелярии
префекта с просьбой, чтобы были приняты все меры — с максимальным
соблюдением тайны… Я телеграфировал в мэрию Мезон-Лаффита, на тот случай,
если беглецы вздумают укрыться в местности, которая хорошо знакома обоим.
Предупреждены железнодорожные компании, пограничные посты, морские порты.
Но, сударыня, если бы не мое стремление любой ценой избежать огласки, разве
не было бы полезнее всего в целях воспитания этих негодяев, чтобы их
доставили к нам в наручниках, под конвоем жандармов? Разве это не напомнило
бы им, что есть еще в нашей несчастной стране некое подобие правосудия,
способное поддержать отцовскую власть?
Не отвечая, г-жа де Фонтанен попрощалась и направилась к дверям. Г-н
Тибо спохватился:
— Во всяком случае, сударыня, будьте уверены, как только мы хоть
что-нибудь узнаем, мой сын тотчас поставит вас в известность.
Она слегка наклонила голову и вышла, сопровождаемая Антуаном; следом за
ними вышел и г-н Тибо.
— Гугенотка! — ухмыльнулся аббат Бино, когда она скрылась за дверью.
Аббат Векар не мог удержать осуждающего жеста.
— Как? Гугенотка? — пробурчал г-н Шаль и отпрянул, будто ступил ногой в
лужу Варфоломеевской ночи{46}.
IV
Госпожа де Фонтанен вернулась домой. Женни дремала в своей кровати;
приподняв пылающее лицо, она вопросительно глянула на мать и снова закрыла
глаза.
— Уведи Блоху, мне от шума становится хуже.
Госпожа де Фонтанен прошла к себе в комнату и, почувствовав
головокружение, села, даже не сняв перчаток. Может быть, у нее тоже
начинается жар? Нужно быть спокойной, сильной, не терять веры.
Может быть, у нее тоже
начинается жар? Нужно быть спокойной, сильной, не терять веры… Ее голова
склонилась в молитве. Когда она выпрямилась, все ее действия обрели одну
цель: отыскать мужа, вызвать его.
Она вышла в переднюю, задержалась в нерешительности перед закрытой
дверью, отворила ее. В комнате застоялся нежилой дух, было прохладно;
слышался кисловатый аромат вербены, мелиссы, припахивало туалетной водой.
Она раздвинула шторы. Посреди комнаты стоял письменный стол; на бюваре
тонким слоем лежала пыль, — и никакой записки, ни адреса, ничего. Ключи
торчали на своих местах. Хозяин комнаты отнюдь не страдал скрытностью. Она
выдвинула ящик письменного стола — ворох писем, несколько фотографий, веер,
а в углу, жалким комком, черная шелковая перчатка… Ее рука застыла на краю
стола. В памяти внезапно возникла картина, внимание рассеялось, взгляд
устремился вдаль… Два года назад летним вечером она ехала вдоль набережных
в трамвае, и ей показалось, что она видит, — она даже привстала со своего
места, — что она видит Жерома, своего мужа; она узнала его, он стоял возле
какой-то женщины, да-да, стоял, склонившись над молодой женщиной, которая
плакала на скамейке! И с тех нор сотни раз ее воображение кружило вокруг
этой сцены, промелькнувшей за какую-то долю секунды, и с жестоким
удовлетворением восстанавливало мельчайшие ее детали: пошлое горе женщины,
ее упавшая шляпа и большой белый платок, который та поспешно вытащила из
юбки, но главное — фигура Жерома! Ах, она была уверена, что угадала по
поведению мужа, какие чувства обуревали его в тот вечер! Тут, несомненно,
было и сострадание, — ведь она знала, как легко его можно растрогать; и
раздражение, оттого что его втянули в скандал посреди людной улицы; и, уж
конечно, — жестокость! Да! Он стоял, чуть наклонившись, и в его напряженной
позе она ясно увидела эгоистический расчет любовника, которому любовница до
смерти надоела, который стремится уже к новым похождениям и который,
несмотря на жалость, несмотря на тайный стыд, уже прикинул, как использовать
к своей выгоде эти слезы, чтобы тут же, на месте, окончательно завершить
разрыв! Все это явственно предстало перед ней в тот миг, и всякий раз, как
это наваждение опять овладевало ею, у нее кружилась голова и подкашивались
ноги.
Она быстро вышла из комнаты и заперла дверь двойным поворотом ключа.
Вдруг ее осенило: эта горничная, маленькая Мариетта, которую пришлось
уволить с полгода назад… Г-жа де Фонтанен знала адрес ее нового места.
Подавив отвращение, она без дальнейших раздумий отправилась туда.
Кухня помещалась на пятом этаже, с черного хода. Был унылый час мытья
посуды. Ей открыла Мариетта — беленькая, на затылке завитки, большие
испуганные глаза — сущий ребенок. Она была одна; покраснела, но глаза
засветились:
— Как я рада увидеть барыню! Мадемуазель Женни выросла небось?
Госпожа де Фонтанен колебалась.