Обращалась она главным образом
к Антуану. Говорила дружеским тоном, который, казалось, означал, что в их
взглядах царит неизменное согласие; ей нравился его лоб, проницательный
взгляд, и она забывала о том, что на шестнадцать лет старше его и что он
годится ей в сыновья. Она пришла в восторг, когда он сказал, что Феликс Эке
талантливый хирург, человек с будущим.
Жак в разговор не вмешивался. «Они еще сосут!» — яростно твердил он про
себя. Не успел он сюда прийти, как все стало его раздражать, даже
приветливые речи г-жи де Фонтанен. Он не в силах был дослушать ее
поздравлений и отвернулся, стыдясь за нее, — потому что она придавала такое
большое значение успеху, о котором он, впрочем, счел необходимым ей
телеграфировать. «Зато Женни пощадила, не стала поздравлять, — подумал он. —
Понимает ли она, что я выше всех этих толков об успехе? Нет. Просто полное
безразличие. Я — выше… Они еще сосут!.. Болван!.. Да разве она знает, что
такое студент Эколь Нормаль? Ей и дела нет до моего будущего. Она еле
поздоровалась со мной. А я… И ведь надо же было мне сболтнуть такую чушь!
— Он покраснел и снова стиснул зубы. — Здоровается со мной, а сама слушает
трескотню кузины. Глаза у нее… непроницаемые. Лицо еще совсем детское,
зато глаза…» Дергающая боль все время напоминала ему о фурункуле, но мучал
его не сам нарыв, а повязка, на которой настояли все, и Мадемуазель и даже
Жиз! Должно быть, вид у него отталкивающий…
Антуан улыбался, болтал, не обращая никакого внимания на Жака.
— …с нравственной точки зрения, — разглагольствовал он.
«Антуан вещает, весь полон собой!..» — подумал Жак. И вдруг светская
любезность брата, его слова о «нравственной точке зрения», особенно после
того, с каким бесстыдством он рассказал ему обо всем, показались Жаку
непростительным лицемерием. Ах, как же они не похожи друг на друга! Жак
мигом переметнулся в другую крайность и уже не находил ничего общего между
собой и братом. Да, рано или поздно они разойдутся — так оно и будет; их
сильные характеры несовместимы, ведь они так необычны! Его охватило горькое,
тягостное чувство при мысли, что пяти лет взаимного понимания недостаточно,
что они не оградили их от неизбежного отчуждения и, быть может, не помешают
им стать безразличными, далекими друг другу людьми, даже врагами! Он готов
был встать и уйти под любым предлогом. Побродить бы сейчас в темноте по
лесу! Да, только одно существо на всем свете всегда радуется ему: это Жиз.
Он охотно отказался бы от своего вчерашнего успеха, только бы сейчас
очутиться возле нее на лужайке, чтобы увидеть ее личико, глаза, — в ее-то
глазах нет ничего загадочного! — в ту минуту, когда она закричала:
«Согласен? Скажи, согласен?» — услышать ее смех, похожий на воркование
горлицы! Он не помнил, слышал ли хоть раз, как смеется Женни, и даже улыбка
у нее какая-то разочарованная! «Однако что со мной?» — опомнился он,
стараясь взять себя в руки.
Но тоскливое чувство было сильнее его, и в этом
чувстве было что-то озлобленное; сейчас ему было ненавистно все — и речи
г-жи де Фонтанен, и нравственное падение Антуана, и люди, и его неудавшаяся
молодая жизнь, и даже сама Женни, которая, казалось, чувствовала себя
превосходно среди окружающей ее посредственности!
— Как вы думаете провести каникулы? — обратилась к Жаку г-жа де
Фонтанен. — Вот было бы хорошо, если бы вы уговорили Даниэля уехать из
Парижа хоть на несколько недель, постранствовали бы с ним вдвоем — как бы
это было интересно и поучительно! (Ее немного огорчало, что так нечетко
вырисовывается то необыкновенное будущее, которое, как она твердо
рассчитывала, приуготовано ее сыну; но отгоняла от себя мысль об этом и
только по временам с тревогой думала, что ее сын ведет вольный,
неупорядоченный образ жизни, — она не решалась сказать себе: распутный образ
жизни.)
Узнав, что Жак намерен провести все лето в Мезоне, она воскликнула:
— Как я рада! Надеюсь, что тогда и Даниэль побудет с нами; он никогда
не отдыхает, не берет отпуска и в конце концов подорвет здоровье… Женни! —
обратилась она к девушке, возвращавшейся с гостями. — Какая хорошая новость,
— Жак проведет здесь с нами все лето! Подумать только, у тебя будет отличный
партнер по теннису! Женни в этом году прямо как одержимая, каждое утро
проводит в клубе. Сейчас здесь собрались знаменитые теннисисты, — объяснила
она г-ну Эке, севшему подле нее. — Все чудесная молодежь. Собираются в клубе
по утрам — корты здесь превосходные, устраиваются матчи, состязания… Я-то
не очень хорошо в этом разбираюсь, — призналась она со смехом, — но, как
видно, спорт увлекательный. И все вечно жалуются, что недостает молодых
людей! А вы, Жак, все еще член клуба?
— Да, сударыня.
— Что ж, отлично… Николь, ты должна вместе со своим женихом пожить у
нас летом подольше… Не правда ли, Женни? Вероятно, господин Эке тоже
хорошо играет в теннис?
Жак повернулся к Эке. Лампа, освещавшая гостиную через открытые двери,
лила свет на продолговатое, серьезное лицо молодого хирурга, на его
темно-русую бородку, уже поседевшие виски. Вероятно, он был лет на десять
старше Николь. Блики света, игравшие на пенсне, мешали видеть его глаза, но
вдумчивое его лицо внушало чувство симпатии. «Да, — подумал Жак, — я еще
мальчик, а вот он мужчина. Мужчина, которого можно любить. А меня…»
Антуан поднялся; он был утомлен и боялся опоздать на поезд. Жак бросил
на него яростный взгляд. Еще несколько минут назад он готов был убежать под
любым предлогом, а сейчас просто не мог так все оборвать и уйти; однако надо
было сопровождать брата.
Он подошел к Женни:
— С кем вы играете в этом году в клубе?
Она взглянула на него, и ее тонкие брови слегка нахмурились.
— Да с кем придется, — ответила она.