А новый — еще молодой, из Лотарингии
родом; о, это отличный малый, только что из полка, служил там у полковника в
денщиках; рекомендации у него великолепные. И брату вашему теперь не так
скучно будет на прогулках, не правда ли? Ах, боже мой, я заболтался, они уже
выходят.
Собака принялась яростно лаять. Г-н Фем заставил ее замолчать, поправил
очки и застыл посреди парадного двора.
Дверь часовни широко распахнулась, и дети, по трое в ряд, с
надзирателями по сторонам, прошли четким шагом, как на параде. Они шли без
шапок, в веревочных туфлях, ступая бесшумно и мягко, словно команда
гимнастов; куртки на них были чистые, перехваченные в талии кожаными
ремнями, металлические пряжки поблескивали на солнце. Самым старшим было уже
лет по семнадцать-восемнадцать, младшим — по десять-одиннадцать. У
большинства были бледные лица, глаза потуплены, выглядели они не по-детски
серьезно. Антуан рассматривал их пристально и придирчиво, но не заметил ни
косых взглядов, ни злобных ухмылок, ни хмурых лиц; эти дети вовсе не
казались отпетыми; Антуан вынужден был признаться в душе, что они не походят
на мучеников.
Когда колонна скрылась в корпусе — деревянная лестница долго еще гудела
от шума шагов, — он обернулся к г-ну Фему и прочитал в его глазах немой
вопрос.
— Выправка великолепная, — констатировал Антуан.
Маленький человечек ничего не ответил; он тихонько потирал пухленькие
ручки, словно намыливал их, и глазки его, горделиво сияя за стеклами очков,
казалось, говорили «спасибо».
И только теперь, когда двор опустел, на залитых солнцем ступенях
часовни показался Жак.
Но он ли это? Мальчик так изменился, так вырос, что Антуан смотрел на
него, почти не узнавая. Он был не в форменной одежде, а в шерстяном костюме,
фетровой шляпе и в накинутом на плечи пальто; следом шел парень лет
двадцати, коренастый, белокурый; надзирательского мундира на нем не было.
Они сошли с крыльца. Оба, казалось, не замечали ни директора, ни Антуана.
Жак шел спокойно, глядя под ноги, и только почти поравнявшись с г-ном Фемом,
поднял голову, остановился с удивленным видом и тотчас снял шляпу. Движение
это было совершенно естественным; но Антуану в удивлении Жака почудилось
что-то наигранное. Впрочем, лицо Жака оставалось спокойным; он улыбался, но
особой радости не выказывал. Антуан шагнул к нему, протянул руку; его
радость тоже была притворной.
— Вот уж поистине приятная неожиданность, не правда ли, Жак? —
воскликнул директор. — Но вас следует побранить: нужно надевать пальто в
рукава и застегиваться на все пуговицы, когда вы идете в часовню; на хорах
прохладно, вы можете схватить насморк!
Как только Жак услышал, что к нему обращается г-н Фем, он отвернулся от
брата и стал смотреть директору прямо в лицо — с выражением почтительности и
какой-то тревоги, словно пытаясь уловить скрытый смысл его слов.
И тут же,
не отвечая, надел пальто.
— Знаешь, ты здорово вырос… — пробормотал Антуан.
Его порыв угас, он с изумлением вглядывался в брата, силясь определить,
чем вызвана эта разительная перемена в лице, походке, во всем облике Жака.
— Может быть, вы немного погуляете, сейчас так тепло, — предложил
директор. — Побродите вдвоем по саду, а потом Жак проведет вас к себе.
Антуан колебался. Он спросил брата:
— Ну как, хочешь?
Жак, казалось, не слышал. Антуан подумал, что брату вовсе не хочется
торчать под окнами колонии у всех на виду.
— Нет, — сказал Антуан, — нам, пожалуй, будет лучше в твоей… в
комнате, правда?
— Как вам угодно! — вскричал директор. — Но прежде мне хотелось бы вам
еще кое-что показать, — вы непременно должны познакомиться со всеми нашими
воспитанниками. Пойдемте, Жак.
Жак пошел вслед за г-ном Фемом, а тот, растопыривая руки и хохоча,
словно проказливый школьник, подталкивал Антуана в направлении пристройки,
которая примыкала к наружной ограде. Оказалось, речь шла о крольчатнике — о
доброй дюжине клеток. Г-н Фем обожал домашнюю живность.
— Эти малыши родились в понедельник, — объявил он с восторгом, — а
поглядите, шалунишки уже открывают глаза! А здесь у меня самцы.
Полюбуйтесь-ка, доктор, вот на этого, — он сунул руку в клетку и вытащил за
уши крупного серебристого кролика шампанской породы, который яростно
вырывался, — поглядите-ка, ну чем не «отпетый»!
Директор весь лучился добродушием и смеялся наивным детским смехом.
Антуану вспомнились спальни верхнего этажа и в них железные клетки.
Господин Фем обернулся и сказал с улыбкой человека, которого не поняли:
— Черт побери, я тут болтаю, а вы, я вижу, слушаете меня просто из
вежливости, ведь правда? Я провожу вас в комнату Жака и оставлю. Идемте,
Жак, показывайте нам дорогу.
Жак пошел впереди. Антуан догнал его и положил руку на плечо. Ему
пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить того тщедушного,
издерганного, низкорослого мальчишку, за которым он ездил в прошлом году в
Марсель.
— Ты теперь одного роста со мной.
Его рука поднялась к затылку брата, к его тощей птичьей шее. Все члены
у Жака вытянулись и казались от этого хрупкими, длинные руки вылезали из
рукавов, из-под брюк выглядывали лодыжки; в его походке чувствовалась
какая-то скованность, неуклюжесть — и в то же время юная гибкость, которой
не было раньше.
Корпус, предназначенный для трудновоспитуемых, являл собой пристройку к
административному зданию, пройти туда можно было лишь через контору. Пять
одинаковых комнат выходили в коридор, выкрашенный охрой. Г-н Фем объяснил,
что, поскольку Жак у них единственный особый, а другие комнаты пустуют, то в
одной из них ночует приставленный к Жаку служитель, а остальные используются
под кладовые.