«Так, значит, она может мне и солгать?» — подумал Антуан.
Взгляд Рашели стал задумчивым, но вот ее глаза снова сверкнули, в них
вспыхнуло пламя ненависти и почти сразу погасло.
— Тогда он воображал, что я вечно буду таскаться за ним куда угодно. И
ошибся.
Антуан испытывал какое-то неосознанное чувство удовлетворения всякий
раз, когда она с озлоблением заглядывала в свое прошлое. Искушало желание
сказать: «Будь со мной. Всегда».
Он припал щекой к шраму и так застыл. Ухо, по профессиональной
привычке, помимо его воли выслушивало грудную клетку и в гулкой глубине
улавливало легкий шум кровообращения и далекое, но четкое постукивание
сердца. Его ноздри затрепетали. От всего ее разгоряченного тела,
распростертого на кровати, исходило то же благоухание, что от ее волос, но
не такое резкое и как бы состоящее из целой гаммы запахов: пьянящий,
сладкий, чуть-чуть острый запах влажной кожи вызывал в памяти самые
разнородные ароматы — то сливочного масла, то орехового листа, то липовой
древесины, то жареного миндаля с ванилью; да, пожалуй, это был и не запах, а
нечто душистое, пожалуй, даже осязаемое, ибо на губах оставался пряный
налет.
— Не заводи со мной больше разговоров о прошлом, — начала она. — И
дай-ка папиросу… Да нет, вот те, новые, на столике… Их мастерит для меня
одна подруга: берется немного зеленого чая и смешивается с мерилендом{449};
пахнет костром, палеными листьями, бивуаком, разбитым на приволье, ну и еще
чем-то — осенью и охотой; знаешь, как пахнет порох, когда после выстрела в
лесу дымок еле-еле рассеивается в тумане, затянувшем землю?
Он снова вытянулся рядом с нею, весь окутанный клубами табачного дыма.
Его руки нежно прикасались к ее животу, гладкому, почти фосфорически-белому,
с чуть приметным розовым отливом, животу округлому, будто на диво выточенная
чаша. В своих скитаниях по свету она, видимо, привыкла к восточным
притираниям, и ее кожа — кожа женщины — сохранила ту свежесть и нетронутую
чистоту, которая свойственна телу ребенка.
— «Umbrilicus sicut crater eburneus»*, — тихонько произнес он, по
памяти, с грехом пополам декламируя строку из «Песни песней»{449}, которая
приводила его в такое невероятное смятение, когда было ему лет шестнадцать.
— Venter tuus sicut… как там дальше? Sicut cupa!»**
______________
* Пупок твой подобен сосуду из слоновой кости (лат.).
** Живот твой подобен… подобен чаше! (лат.).
— А что это значит? — осведомилась она, чуть приподнимаясь. Подожди,
дай-ка мне самой добраться До смысла. Что такое «Culpa»* я знаю, «mea culpa»
— в переводе значит «проступок», «прегрешение». Ну и ну! «Твой живот —
прегрешение»?
______________
* Вина (лат.
).
Он расхохотался. Теперь, когда они стали так близки, он уже, не таясь,
веселился, когда ему бывало весело.
— Да нет же! «Cupa»… «Живот твой подобен чаше». — И, сделав эту
поправку, он приник головой к животу Рашели. И продолжал цитировать с весьма
приблизительной точностью: — «Quam pulchrae sunt mammae tuae, soror meat Как
прекрасны груди твои, о сестра моя!» «Sicut duo (что тут, уже не помню)
demelti, qui pascuntur in liliist Они подобны двум козочкам, что пасутся
среди лилий!»
Осторожным, нежным движением она приподнимала то одну, то другую грудь,
смотрела на них с улыбкой умиления, словно то были два живых существа,
маленьких и верных.
— Большая это редкость — розовые соски, розовые-прерозовые, как бутоны
на ветвях яблони, — заявила она самым серьезным образом. — Ведь ты, врач,
должно быть, это приметил?
Он отвечал:
— Ты права. Эпидерма без пигментарной грануляции. Белизна, белизна — и
на ней розовые тени. — Он закрыл глаза и крепко к ней прижался. — Ах, какие
у тебя плечи… — снова сказал он, словно в забытьи, — терпеть не могу
узенькие, хилые девчоночьи плечики.
— Правда?
— Какие округлые формы… Какая упругая кожа на сгибах… Тело пышное,
как мыльная пена… Ты вся мне нравишься. Полежи тихонько… Мне так хорошо.
И тут его вдруг резнуло неприятное воспоминание. «Тело пышное, как
мыльная пена…» Дело было несколько дней спустя после того, как Дедетта
попала в беду, когда он как-то вечером возвращался вместе с Даниэлем из
Мезона. В купе, кроме них, никого не было, и Антуан, — а он думал только об
одной Рашели, — довольный тем, что наконец-то может рассказать о своей
любовной истории такому знатоку, как Даниэль, не утерпев, описал, пока они
ехали, напряженное ночное бдение у постели девочки, операцию «in extremis»*,
тягостное ожидание у изголовья больной и то, как он внезапно почувствовал
страстное влечение к красивой рыжеволосой женщине, заснувшей, бок о бок с
ним на диване. Вспомнилось, что он так именно и выразился: «Округлые
формы… тело пышное, как мыльная пена…» Правда, он не решился поведать
обо всем до конца и закончил свою исповедь на том, как на заре спускался по
лестнице от Шалей и заметил, что дверь в квартиру Рашели отворена, добавив,
— даже не из скромности, а от нелепого желания показать молодому человеку,
какая у него сила, воли:
______________
* Срочную (лат.).