К еде Лизбет питала глубочайшее уважение.
Она была маленькая и толстенькая, но гибкость фигурки говорила о пристрастии
к танцам, пению, играм. Смеясь, она смотрела на Жака без всякого смущения.
Смышленая мордочка, курносый нос, свежие, чуть пухловатые губки, фарфоровые
глаза, вокруг лба — целая копна волос, даже не белокурых, а цвета пеньки.
С каждым днем Лизбет все дольше задерживалась поболтать. Жак уже почти
не робел. Он слушал ее внимательно и серьезно. Он вообще умел хорошо
слушать, и окружающие постоянно делились с ним секретами и изливали перед
ним душу — слуги, однокашники, даже порою учителя. Лизбет болтала с ним
более непринужденно, чем с Антуаном; со старшим братом она держалась совсем
ребячливо.
Как-то утром она заметила, что Жак листает немецкий словарь, и ее
скованность растаяла окончательно. Она захотела узнать, что он переводит, и
очень умилилась, узнав песенку Гете, которую она знала наизусть и даже пела:
Fliesse, fliesse, lieber Fluss!
Nimmer werd’ich froh…*
______________
* Лейся, мой ручей, стремись! Жизнь уж отцвела…{225} (нем.). (Перевод
В.А.Жуковского).
Немецкая поэзия обладала способностью кружить ей голову. Она напела
Жаку множество романсов, объясняя смысл первых строк. То, что казалось ей
самым чудесным, всегда было наивно и печально:
Была бы я ласточкой малой,
Ах, я полетела б к тебе!..
Но особое пристрастие питала она к Шиллеру. Сосредоточенно нахмурив
лоб, она одним духом выпалила отрывок, который нравился ей больше всего, —
тот пассаж из «Марии Стюарт»{225}, где юная пленница-королева, получив
разрешение погулять по саду в своей тюрьме, устремляется на лужайку,
ослепленная солнцем, опьяненная молодостью. Жак не все понимал; она тут же
переводила ему и, пытаясь выразить страстный порыв к свободе, употребляла
такие наивные слова, что Жак вспомнил Круи, и у него дрогнуло сердце.
Сумбурно, многого недоговаривая, принялся он повествовать ей о своих
несчастьях. Он жил еще так одиноко и говорил с людьми так редко, что вскоре
захмелел от звука собственного голоса. Он одушевился, без всякой причины
исказил истину, ввернул в свой рассказ много всяческих литературных
реминисценций, благо два последних месяца его занятия заключались главным
образом в том, что он поглощал романы из библиотеки Антуана. Он чувствовал,
что эти романтические переложения действуют на чувствительную Лизбет куда
сильнее, чем жалкая правда. И когда он увидел, как хорошенькая девушка
утирает слезы, точно Миньона{226}, тоскующая по родине, его охватило дотоле
неведомое ему творческое наслаждение, и он почувствовал к ней за это такую
благодарность, что, весь трепеща и надеясь, спросил себя, уж не любовь ли
это.
На другой день он с нетерпением ожидал ее прихода. Очевидно, она
догадалась об этом; она принесла ему альбом, полный открыток с картинками,
написанных от руки стихов, засушенных цветов, всего, чем за последние три
года была наполнена ее девичья жизнь — вся ее жизнь. Жак засыпал ее
вопросами, он любил удивляться и удивлялся всему, чего не знал. Она уснащала
свои рассказы самыми достоверными подробностями, не позволявшими сомневаться
в ее правдивости; но щеки у нее горели, голос становился еще более певучим,
чем обычно, и держалась она так, словно тут же что-то придумывала, словно
лгала; так выглядят люди, когда они пытаются рассказать свой сон. Она даже
топала ножкой от удовольствия, повествуя о зимних вечеринках в Tanzschule*,
где молодые люди встречались с девицами своего квартала. Учитель танцев с
крохотной скрипочкой в руках скользил следом за танцующими парами, отбивая
такт, а хозяйка прокручивала на пианоле модные венские вальсы. В полночь
ужинали. Потом шумными ватагами вываливались в темноту и провожали друг
друга от дома к дому, не в силах расстаться, так мягко скрипел под ногами
снежок, так чисто было ночное небо, так приятно холодил щеки морозный
воздух. Иногда к танцорам присоединялись унтер-офицеры. Одного звали Фреди,
другого Вилль, Она долго мялась, прежде чем показала на фотографии, где была
запечатлена группа военных, толстую деревянную куклу, носившую имя Вилль,
«Ах, — сказала она, вытирая обшлагом пыль с фотокарточки, — он такой
благородный, такой нежный!» Видимо, она побывала у него в гостях, насколько
можно было судить по одному из ее рассказов, где речь шла о цитре, малине и
простокваше; но посреди этой истории она вдруг захихикала и возвращаться к
этой теме не стала. Она то называла Вилля своим женихом, то говорила о нем
так, словно он навсегда погиб для нее. В конце концов Жак все же понял, что
унтера перевели в Пруссию, в другой гарнизон, после некоего таинственного и
смешного эпизода, вспоминая о котором она то вздрагивала от страха, то
прыскала от хохота; в рассказе фигурировал гостиничный номер в глубине
коридора с ужасно скрипучим паркетом; но дальше все становилось уже
совершенно непонятным; номер, по-видимому, находился в самой гостинице
Фрюлинга, иначе старый дядюшка вряд ли мог бы гоняться среди ночи за унтером
по двору и вышвырнуть его на улицу в одних носках и рубашке. Вместо
объяснений Лизбет добавила, что ее дядя хотел на ней жениться, чтобы она
вела у него хозяйство; она сказала также, что у него заячья губа, в которой
с утра до вечера торчит вонючая сигара; тут она перестала улыбаться и без
всякого перехода заплакала.
______________
* Танцевальной школе (нем.).