Запомни это хорошенько, мой милый.
Антуан взвился:
— Тебе не удастся заткнуть мне рот, отец. Повторяю, Жак не должен
оставаться в Круи.
Господин Тибо опять язвительно усмехнулся. Антуану стоило большого
труда сохранять самообладание.
— Нет, отец, оставлять его там было бы преступлением. В нем живет
мужество, которое надо спасти. Позволь мне сказать, отец, — ты часто
заблуждался относительно его характера: он тебя раздражает, и ты не видишь
его…
— Чего я не вижу? Мы начали жить спокойно, только когда он уехал. Разве
не так? Вот исправится, тогда и посмотрим, можно ли ему вернуться. А пока…
Его кулак поднялся, словно для того, чтобы всей своей тяжестью рухнуть
вниз; но г-н Тибо разжал пальцы и мягко положил ладонь на стол. Его гнев еще
вызревал. Но гнев Антуана уже разразился:
— Жак не останется в Круи, я тебе ручаюсь, отец!
— Ого-го, — с издевкой протянул г-н Тибо. — А не забываешь ли ты, мой
милый, что не ты здесь хозяин?
— Нет, этого я не забываю. Поэтому я спрашиваю тебя: что ты намерен
делать?
— Я? — помедлив, буркнул г-н Тибо; он холодно улыбнулся и на мгновение
поднял веки. — Тут и сомнений быть не может: отчитать самым строгим образом
господина Фема за то, что он тебя впустил без моего разрешения, и навсегда
запретить тебе доступ в колонию.
Антуан скрестил руки:
— Значит, вот какова цена всех твоих брошюр и докладов! Всех твоих
красивых слов! С трибуны конгрессов — одно, а когда в опасности рассудок
человека, даже рассудок родного сына, — все тут же забывается, лишь бы не
было осложнений, лишь бы жить в покое, а там хоть трава не расти?
— Негодяй! — закричал г-н Тибо. Он вскочил из-за стола. — О, это должно
было случиться! Я давно это подозревал. Некоторые твои слова за столом, твои
книги, твои газеты… Равнодушие к церковным обрядам… Одно влечет за собой
другое; пренебрежение основами религии, за нею нравственная анархия, и в
конце концов бунт!
Антуан пожал плечами.
— Не стоит усложнять. Речь идет о малыше, дело не терпит. Обещай мне,
отец, что Жак…
— Я запрещаю отныне упоминать при мне его имя! Теперь тебе наконец
ясно?
Они смерили друг друга взглядом.
— Это твое последнее слово?
— Убирайся вон!
— Ну, отец, ты меня еще не знаешь, — пробормотал Антуан с вызывающим
смехом. — Клянусь тебе, что Жак вырвется с этой каторги! И ничто, ничто меня
не остановит!
Сжав зубы, тучный человек с неожиданной яростью двинулся на сына.
— Убирайся вон!
Антуан распахнул дверь. На пороге он обернулся и глухо проговорил:
— Ничто! Даже если мне самому придется поднять новую кампанию в моих
газетах!
V
На следующее утро Антуан, всю ночь не смыкавший глаз, ожидал в ризнице
архиепископской церкви, когда аббат Векар отслужит мессу.
На пороге он обернулся и глухо проговорил:
— Ничто! Даже если мне самому придется поднять новую кампанию в моих
газетах!
V
На следующее утро Антуан, всю ночь не смыкавший глаз, ожидал в ризнице
архиепископской церкви, когда аббат Векар отслужит мессу. Необходимо было
ввести священника в курс дела и попросить вступиться. Другого выхода у
Антуана не было.
Беседа тянулась долго. Аббат усадил молодого человека подле себя,
словно для исповеди; слушал он сосредоточенно, отвалившись назад и склонив
по привычке голову к левому плечу. Он ни разу не перебил Антуана. Его
бесцветное лицо с длинным носом ничего не выражало, но время от времени он
останавливал на Антуане мягкий и настойчивый взгляд, точно пытаясь вникнуть
в скрытый смысл его слов. Хотя Антуана он навещал реже, чем остальных членов
семьи, но всегда относился к нему с особенным уважением, — забавно, что в
этом сказалось влияние г-на Тибо, тщеславию которого очень льстили успехи
Антуана и который с удовольствием расточал ему похвалы.
Антуан не стал убеждать аббата с помощью ловко подобранных доводов; он
подробно остановился на событиях дня, проведенного им в Круи и
завершившегося ссорой с отцом; за ссору аббат не преминул его упрекнуть —
молча, одним многозначительным движением рук, которые он почти все время
держал у груди; вяло поникшие, с округлыми запястьями, руки прелата
внезапно, не меняя, однако, своего положения, словно бы оживились, будто
природа сохранила за ними ту способность к выражению чувств, в которой было
отказано прелатовой физиономии.
— Судьба Жака теперь в ваших руках, — заключил Антуан. — Лишь вы один в
силах заставить отца прислушаться к голосу рассудка.
Аббат не отвечал. Взгляд, обращенный на Антуана, был исполнен такого
уныния и так рассеян, что молодой человек опешил. Он ощутил вдруг свое
бессилие, вдруг осознал, с какими неимоверными трудностями сопряжено то, что
он решил предпринять.
— А потом? — мягко спросил аббат.
— Что потом?
— Допустим, ваш отец согласится взять сына в Париж; что он будет делать
потом?
Антуан смутился. У него был свой план, но он не знал, как его изложить,
настолько маловероятным казалось ему теперь, чтобы священник мог согласиться
с самой сутью этого плана, — покинуть отцовскую квартиру, переехать вдвоем с
Жаком на первый этаж, почти совсем изъять мальчика из-под власти отца, взять
на себя одного руководство воспитанием, контроль над занятиями и надзор за
поведением младшего брата. На сей раз священник не мог удержаться от улыбки,
но в ней не было никакой иронии.
— Вы хотите взвалить на себя весьма трудную задачу, мой друг.
— Ах, — пылко отозвался Антуан, — я абсолютно уверен, что малыш
нуждается в очень большой свободе! Он не сможет развиваться в атмосфере
принуждения! Смейтесь надо мной, но я по-прежнему убежден, что если бы им
занимался я один.