Но у подъезда
кинематографа, попав на вольный простор Бульваров, в толпе, хлынувшей сразу
из разных увеселительных мест, они почувствовали всю прелесть этой ночи,
светящейся огнями, в лучах которых кое-где уже кружились осенние листья, и
когда Антуан, взяв ее под руку, шепнул: «Вернемся к тебе, правда?» — она
воскликнула.
— О, не сейчас. Пойдем куда-нибудь. Так хочется пить.
И, увидев под колоннадой у фасада кадры, выставленные за стеклом, она
свернула туда, чтобы еще раз взглянуть на фотографию молодого негра.
— Ах, просто удивительно, как он похож на боя, который проделал с нами
весь путь вниз по Казаманке{476}, — сказала она. — Он был уолоф — Мамаду
Дьен.
— Тебе куда хочется пойти? — спросил он, не показывая вида, что
разочарован.
— Куда-нибудь. Может быть, в «Британик»? Нет, знаешь, лучше к Пакмель.
Пойдем пешком. Выпьем у Пакмель замороженного шартреза и вернемся домой.
И она прижалась к нему в самозабвении, словно обещая вознаградить за
все.
— Мне как-то не по себе становится, когда я вспоминаю маленького
Мамаду, особенно сегодня после картины, — продолжала она. — Помнишь, я
показывала тебе фотографию: Гирш сидит на корме китобойного судна? Ты еще
сказал, что он похож на будду в шлеме, какой носят в тропиках. Так вот,
помнишь боя, на плечо которого он отпирается? Мальчик кажется еще чернее от
белого бубу. Вот это был Мамаду.
— А может быть, это он и есть, — произнес Антуан, просто чтобы
поддержать разговор.
Она вздрогнула и ответила не сразу:
— Бедный малыш. Спустя несколько дней его у нас на глазах проглотил…
Да, да, когда он купался или нет, не совсем так, все случилось из-за
Гирша… Гирш побился об заклад, что Мамаду не отважится переплыть рукав
реки и достать хохлатую цаплю, которую я подстрелила. Как же я потом жалела,
что попала в эту цаплю! Мальчику захотелось показать свою храбрость, он
бросился в воду и поплыл, а мы смотрели, и вдруг!.. О, сцена была жуткая! И
длилось это всего несколько секунд, вообрази только! Мы увидели, как он
вдруг поднялся над водой, он был схвачен за ноги… А его крик!.. В таких
случаях Гирш бывал неподражаем. Он тотчас же понял, что бой погибнет, что
ему предстоят ужасные муки, он прицелился, и бах!.. голова у мальчугана
лопнула, как тыква. Черт побери, ведь это было меньшее из двух зол, как ты
думаешь? Но я чуть было не упала в обморок. — Она замолчала и прижалась к
Антуану. — На другой день мне захотелось сфотографировать на память это
место. Вода была такая гладкая, гладкая… Кто бы мог подумать…
Голос ей изменил. Она снова надолго замолчала. Потом проговорила:
— Ах, для Гирша человеческая жизнь ничего не стоит! А ведь он любил
боя! И все же рука у него не дрогнула.
Такой уж это был человек… Даже
после этого случая он продолжал стоять на своем и обещал отдать свой
будильник тому, кто достанет для меня хохлатую цаплю. Я воспротивилась. Он
заставил меня замолчать; и знаешь, пришлось повиноваться… И в конце концов
хохлатку я получила: один из носильщиков, негр, оказался удачливее боя. —
Она уже улыбалась: — Я до сих пор храню хохолок этой цапли. Нынешней зимой
носила его на плюшевой шляпке темно-бежевого цвета, — прелесть как было
мило.
Антуан молчал.
— Ах, как тебя обедняет то, что ты никогда не, бывал в тех краях! —
воскликнула она, внезапно отшатнувшись от него.
Но она тут же раскаялась и снова взяла его под руку.
— Не обращай внимания, котик; в такие вечера, как сегодня, мне бывает
так плохо. По-моему, меня даже немного лихорадит… Видишь ли, во Франции
просто задыхаешься, жить по-настоящему можно только там! Если бы ты только
знал, как свободно чувствуют себя белые среди чернокожих! Здесь даже и не
предполагают, какой безграничной свободой мы там пользуемся! Никаких правил,
никаких ограничений! Там нечего бояться мнения окружающих! Понимаешь? Да
вряд ли ты это поймешь. Там ты вправе быть самим собой, всюду и всегда. Так
же свободно себя чувствуешь перед всеми этими черными, как здесь перед своим
псом. И в то же время ты живешь в семье чудесных существ, — какой у них
такт, сколько чуткости, ты и представления не имеешь! Вокруг тебя веселые,
молодые улыбающиеся лица, горящие глаза, угадывающие любое твое желание…
Вот как сейчас помню… Тебе не надоело, котик?.. Помню, как однажды в самой
глуши на привале, под вечер, Гирш разговаривал с вождем какого-то племени
близ источника, куда женщины приходят за водой, как раз в это время. И вдруг
мы увидели двух девочек, которые вдвоем несли большой бурдюк из козьей кожи.
«Это мои дочки», — объяснил каид{478}. И ничего больше. Старик понял. И в
тот же вечер край палатки, где я была вместе с Гиршем, бесшумно приподнялся:
это были те самые девочки, и они улыбались… Повторяю тебе: малейшее
желание… — произнесла она, молча сделав несколько шагов. — А вот еще
кое-что вспомнилось. Знаешь, я как-то успокаиваюсь, когда кому-нибудь
рассказываю обо всем этом!.. Так вот, мне вспомнилось… Дело было в
Ломэ{479}, тоже в кинематографе. По вечерам там все ходят в кинематограф.
Это просто терраса кафе — она ярко освещена, а кругом кусты в ящиках, но вот
свет гаснет, начинается сеанс. Все потягивают прохладительные напитки.
Представляешь себе картину? Европейцы-колонизаторы, одетые во все белое,
полуосвещены отраженным светом от экрана; а позади в неслыханной синеве ночи
под яркими звездами, — нигде в мире они так не сверкают, — стоят туземцы,
юноши и девушки — такие красивые!.. лица еле видны в темноте, глаза горят,
как у кошек!.. Тебе даже и знака подавать не надо. Твой взгляд
останавливается на одном из этих гладких лиц, глаза на миг встречаются.