Госпожа де Фонтанен притворилась, что не слышит. Она сказала только:
— Я бы с радостью оставила тебя здесь… навсегда.
Девушка встала, пошатнулась и вдруг, соскользнув на пол, положила
голову тетке на колени. Г-жа де Фонтанен гладила ее по щеке и думала о том,
что нужно коснуться еще некоторых вопросов.
— Ты насмотрелась, моя девочка, такого, чего в твоем возрасте видеть не
следует… — решилась она наконец.
Николь хотела выпрямиться, но тетка ей не дала. Она не хотела, чтобы та
увидела, как она покраснела. Прижимая лоб девочки к своему колену и
рассеянно наматывая на палец светлую прядь, она подыскивала слова:
— Ты уже о многом догадываешься… О таком, что должно оставаться…
тайным… Понимаешь меня?
Она наклонилась к Николь и заглянула ей в глаза; там вспыхнули искры.
— О тетя Тереза, вы можете быть спокойны… Никому… Никому! Все равно
бы никто не понял, все стали бы маму обвинять.
Она хотела скрыть от людей поведение матери — почти так же, как г-жа де
Фонтанен пыталась скрывать поведение Жерома от своих детей. Они неожиданно
становились сообщниками. Это стало ясно, когда Николь, на мгновенье
задумавшись, подняла к ней оживившееся лицо:
— Послушайте, тетя Тереза. Вот что мы должны им сказать: маме пришлось
самой зарабатывать себе на жизнь, и она нашла выгодное место за границей. В
Англии, например… Такое место, что неудобно было взять меня с собой…
Погодите… ну, скажем, место учительницы. — И прибавила с детской улыбкой:
— А раз мама уехала, никто не удивится, что я такая грустная, правда?
VII
Старый франт снизу выехал пятнадцатого апреля.
Утром шестнадцатого мадемуазель де Вез, предшествуемая двумя
горничными, консьержкой г-жой Фрюлинг и подсобным рабочим, вступила во
владение холостяцкой квартирой. Старый франт стяжал себе в доме не слишком
добрую славу, и Мадемуазель, стягивая на груди черную шерстяную накидку, до
тех пор не переступала порога, пока не были распахнуты настежь все окна. И
только тогда вошла она в прихожую, обежала, семеня, все комнаты, потом, не
очень-то успокоенная беспорочной наготою стен, затеяла такую уборку, точно
речь шла об изгнании нечистой силы.
К удивлению Антуана, старая дева довольно легко примирилась с мыслью о
том, что братья будут жить за пределами родительского очага, хотя подобный
план противоречил всем домашним традициям и не мог не задевать ее взглядов
на семью и на воспитание. Такое поведение Мадемуазель объяснялось, по мнению
Антуана, лишь той радостью, с которой восприняла она весть о возвращении
Жака, и еще, конечно, тем уважением, с каким она относилась к любому
решению, исходившему от г-на Тибо, особенно если его поддерживал аббат
Векар. На самом же деле усердие Мадемуазель имело совсем другую причину:
когда она узнала, что Антуан переедет, у нее камень свалился с плеч.
С тех
пор как она взяла к себе Жиз, бедняжка жила в постоянном страхе перед
заразой. Однажды весной она целых полтора месяца не выпускала Жиз из
комнаты, позволяя ей дышать воздухом только с балкона, и задержала выезд
всей семьи в Мезон-Лаффит, — все из-за того, что маленькая Лизбет Фрюлинг,
племянница консьержки, заболела коклюшем, а чтобы выйти из дома на улицу,
надо было, разумеется, проходить мимо швейцарской. Ясно, что Антуан, с его
докторской сумкой и книгами, да еще с вечным больничным запахом, был для нее
постоянной угрозой. Она умолила его, чтобы он никогда не сажал Жиз к себе на
колени. Если, вернувшись домой, он, вместо того чтобы унести пальто к себе в
комнату, оставлял его по забывчивости на стуле в прихожей или, опаздывая к
обеду, садился за стол с немытыми руками, — она, хотя и отлично знала, что
больными он занимается не в пальто и никогда не уходит из больницы, не вымыв
как следует рук, не могла побороть страха, кусок застревал у нее в горле, и,
едва дождавшись десерта, она тащила Жиз в комнату и подвергала
антисептическим процедурам — полосканию горла и промыванию носа. Переселение
Антуана на нижний этаж означало, что между ним и Жизелью будет создана
защитная зона в целых два этажа и резко уменьшится каждодневная опасность
заразиться. Поэтому она с таким тщанием устраивала для зачумленного
карантинный пункт. За три дня квартира была выскоблена, вымыта, оклеена
обоями, завешана шторами и обставлена мебелью.
Жак мог возвращаться.
При мысли о Жаке она становилась вдвое деятельнее; отрываясь на миг от
работы, она пристально вглядывалась ласковыми глазами в возникавшие перед ее
мысленным взором дорогие черты. Ее нежность к Жиз ничуть не пригасила ее
любви к Жаку. Она любила его со дня его появления на свет, она начала любить
его даже намного раньше, потому что до него она любила и воспитывала его
мать, которой Жак не знал и которую она ему заменила. Это к ней, к ее
раскрытым объятиям, сделал Жак как-то вечером свои первые неверные шаги по
ковру в прихожей; и четырнадцать лет дрожала она над ним, как теперь над
Жиз. Такая любовь — и такое полное непонимание! Этот ребенок, с которого
она, можно сказать, глаз не спускала, был для нее загадкой. Порой она
приходила в отчаянье от этого чудовища и горько плакала, вспоминая г-жу
Тибо, которая была в детстве кроткой, как ангел. Она не задумывалась над
тем, от кого мог унаследовать Жак эту необузданность натуры, и винила во
всем сатану. Но потом неожиданные порывы детского сердца, великодушные,
нежные, умиляли ее, и тогда она плакала слезами радости. Она так и не смогла
привыкнуть к его отсутствию, так и не поняла, почему он уехал; но ей
хотелось, чтобы его возвращение превратилось в праздник, чтобы в новой
комнате было все, что он любит. Если бы не вмешательство Антуана, она бы
забила шкафы детскими игрушками Жака.