И я всегда был таким… Нет,
это, пожалуй, слишком. Я стал таким с тех пор, как… — перед ним
промелькнул образ Рашели, — во всяком случае, уже давно». Одно мгновение он
честно пытался разобраться, какие принципы управляют его повседневной
жизнью, но, так ничего и не найдя, решил наконец за неимением лучшего:
«Пожалуй, некоторая искренность? — Потом поразмыслил и уточнил: — Или,
вернее, некоторая прозорливость?» Мысль его была еще не ясна, но пока что
это открытие доставило ему удовлетворение. «Да, этого, разумеется, мало. Но
когда я роюсь в себе, то одно из немногих точных данных, которые я могу
найти, — это именно потребность ясно отдавать себе отчет в окружающих
явлениях… Возможно, что я бессознательно сделал из нее некий нравственный
принцип для личного употребления… Это можно формулировать таким образом:
полная свобода при условии ясности видения… Принцип, в общем, довольно
опасный. Но у меня это неплохо выходит. Все зависит от свойств глаз. Видеть
ясно… Наблюдать самого себя тем свободным, прозорливым, объективным
взором, который приобретаешь в лабораториях. Цинически следить за своими
мыслям и поступками. И в заключение — принимать себя со всеми достоинствами
и недостатками… Ну и что же? А то, что я почти готов сказать: все
дозволено… Все дозволено, поскольку сам себя не обманываешь, поскольку
сознаешь, что именно и почему делаешь!»
Почти тотчас же он едко улыбнулся: «Но больше всего сбивает меня с
толку то, что если внимательно присмотреться к моей жизни, то оказывается,
что эта жизнь — эта пресловутая «полная свобода», для которой нет ни добра,
ни зла, — почти исключительно посвящена тому, что другие обычно называют
добром. К чему же привело меня все это пресловутое раскрепощение? А вот к
чему: я делаю не только то, что делают другие, но главным образом то, что
делают те из них, кого ходячая мораль считает лучшими! Доказательство:
сегодняшний разговор со Штудлером. Не значит ли все это, что фактически,
невольно для себя самого, я дошел до подчинения тем же нравственным законам,
которым подчиняются все?.. Филип наверное бы усмехнулся… Все же я не могу
признать, что необходимость для человека поступать, как животное
общественное, проявляется более властно, чем все его индивидуальные
инстинкты! Так как же объяснить мое сегодняшнее поведение? Прямо невероятно,
до чего поступки могут быть не связаны с суждениями, быть независимыми от
них! Ведь а глубине души — будем откровенны — я вполне согласен со
Штудлером. Рыхлые возражения, которые я представил ему, право же, ничего не
стоят. Его логика безупречна: малютка совершенно напрасно мучится; исход
этой ужасной борьбы абсолютно ясен и неизбежен. В чем же дело? Если
удовольствоваться доводами рассудка, ясно, что все говорит за то, чтобы
ускорить развязку.
В чем же дело? Если
удовольствоваться доводами рассудка, ясно, что все говорит за то, чтобы
ускорить развязку. Не только ради ребенка, но и ради самой г-жи Эке.
Принимая во внимание положение, в котором находится мать, совершенно
очевидно, что зрелище этой бесконечной агонии для нас не безопасно… Эке,
разумеется, обо всем этом уже думал… Возразить тут нечего: если
довольствоваться рассуждениями, вескость этих аргументов неоспорима… Но,
странное дело, люди почти никогда не удовлетворяются логическими
рассуждениями! Я говорю это не для того, чтобы оправдать свою трусость.
Сейчас я стою лицом к лицу со своей совестью и очень хорошо знаю: то, что
заставило меня сегодня вечером уклониться от решительного шага, не было
просто трусостью. Нет, это было нечто столь же настойчивое, столь же
властное, как любой закон природы. Но я никак не могу понять, что именно…»
Он перебрал несколько объяснений. Была ли это одна из тех смутных мыслей
(надо сказать, что он верил в их существование), которые как бы дремлют у
нас в душе под покровом других, сознательных, и временами, пробуждаясь,
поднимаются со дна души, овладевают рулем и вызывают известные поступки,
чтобы затем вновь необъяснимо исчезнуть в глубинах нашего «я»? А может быть,
проще всего допустить, что существует некий коллективный нравственный закон
и что человеку почти невозможно действовать лишь в качестве независимой
индивидуальности?
Ему казалось, что он с завязанными глазами блуждает по кругу. Он
старался вспомнить точный текст одной известной фразы Ницше{611} о том, что
человек должен быть не проблемой, но разрешением ее. Некогда этот принцип
представлялся ему бесспорным, но теперь, с каждым годом, он находил, что к
нему все труднее и труднее применяться. Нередко ему случалось отмечать, что
некоторые из принятых им решений (обычно — наиболее внезапные и часто —
самые важные) противоречили его привычной логике до такой степени, что он
уже несколько раз задавал вопрос: «Действительно ли я тот, за кого себя
принимаю?» Это было лишь беглое, молниеносное подозрение, подобное вспышке
света, на одну секунду разорвавшей темноту, чтобы после темнота эта стала
еще гуще, — подозрение, которое он всегда отстранял, которое оттолкнул и в
этот раз.