— А если нам куда-нибудь уехать вот так, вдвоем? Послушай-ка! Давай
вместе перестроим нашу жизнь в далеких, далеких краях… Ты даже не знаешь,
на что я был бы способен.
— Ты-то? — воскликнула она и расхохоталась.
Она подставила ему губы для поцелуя. И он, отрезвленный, делая вид,
будто просто хотел пошутить, уже улыбался.
— Ах, как я люблю тебя, — сказала она и, прильнув к нему, все смотрела
на него с тоской, о которой он вспомнил позже.
Руан был знаком Антуану. Его родня со стороны отца была нормандского
происхождения; еще и сейчас г-н Тибо насчитывал в Руане несколько
родственников, и довольно близких. К тому же восемь лет тому назад Антуан
отбывал там воинскую повинность.
И Рашели пришлось отправиться с ним перед обедом в заречную часть, в
предместье, забитое солдатами, пройти вдоль бесконечно длинной казарменной
стены.
— Лазарет, — весело воскликнул Антуан, показывая Рашели на освещенное
здание. — Видишь вон там второе окно? Палата. Там я торчал целыми днями,
ничего не делая, даже не имея возможности читать, надзирая за двумя-тремя
лоботрясами, увильнувшими от работы, или несколькими ухажерами,
покалеченными в драке. — Он беззлобно смеялся и закончил так: — Зато теперь
я счастлив, вот что!
Она промолчала и пошла вперед; он не заметил, что она чуть не
расплакалась.
В кинематографе шла картина «Неведомая Африка»; Антуан показал Рашели
на афишу, она кивнула головой и потянула его в гостиницу, где они
остановились.
За обедом ему так и не удалось развеять ее дурное настроение, и,
раздумывая о причине их путешествия, он немного упрекал себя за то, что ему
так весело.
Не успели они войти в номер, как она бросилась ему на шею, сказала:
— Не сердись на меня!
— Да за что же сердиться?
— За то, что я отравляю тебе всю поездку.
Он хотел было разубедить ее. Но она снова обняла его, повторяя, будто
это важно было для нее самой:
— Ах, как я люблю тебя!
Они отправились в Кодбек на следующий день спозаранок.
Стало еще жарче и душнее; над рекой, разлившейся здесь очень широко,
висело сверкающее марево. Антуан перетащил свертки на постоялый двор, где
сдавались напрокат экипажи. Коляска, которую они заказали, задолго до
назначенного срока остановилась перед окном, возле которого они завтракали.
Рашель поторопилась покончить с десертом. Она сама сложила свертки в
откидной верх экипажа, подробно растолковала кучеру, по какой дороге хочет
ехать, и весело вскочила в старую коляску.
И чем ближе становилась тягостная цель путешествия, тем все заметнее к
Рашели возвращалось ее обычное оживление.
Она приходила в восторг от дороги:
узнавала подъемы, спуски, холмы, увенчанные крестами, деревенские площади. И
все ее удивляло. Можно было подумать, будто она никогда не покидала
столичного пригорода.
— Да нет, ты только посмотри! Какие куры! А какая старая развалина
жарится на солнце! А какие ворота на околице — с каменной глыбой для
противовеса. До чего же они тут отстали от века! Видишь, ведь я
предупреждала тебя — настоящее захолустье!
Завидев в долине кровли, разбросанные вокруг церковки в деревне
Ге-ла-Розьер, она поднялась во весь рост, и радость осветила ее лицо, словно
она обрела родной край.
— Кладбище слева, вдали от селения. Вон за теми тополями. Подожди,
сейчас увидишь… По деревне езжайте рысью, — велела она кучеру, когда они
поравнялись с первыми строениями.
В глубине дворов, заросших травой, прятались белые домишки в темных
разводах, под соломенными кровлями, светлыми пятнами мелькая между стволами
яблонь; ставни были закрыты. Проехали мимо зданьица, крытого шифером и
стоявшего между двумя тисовыми деревьями.
— Мэрия, — восторженно воскликнула Рашель. — Ничего не изменилось. Тут
составлялись все акты… А вон там, видишь, позади и жила кормилица. Славные
люди. Они отсюда уехали, а не то бы я зашла к ним, обняла бы старушку…
Знаешь, я как-то здесь погостила; когда приехала, меня устроили тут у одних
людей, — у них нашлась для меня койка. Вместе с ними я столовалась, хохотала
над их говором. Они смотрели на меня как на диковинного зверя. Кумушки
таскались ко мне, когда я еще была в постели, — поглазеть на мои пижамы.
Просто невероятно, до чего здесь народ отсталый! Но люди все славные. Все
они тут так душевно ко мне отнеслись, когда малютка умерла. Потом я им
послала всякую всячину: засахаренные фрукты, ленты на чепцы, спиртные
напитки для кюре. — Она снова встала. — Кладбище там, за холмом. Вглядись-ка
получше, тогда увидишь могилы в ложбине. Ну-ка, приложи руку: угадай, отчего
у меня так сердце колотится! Я всегда боюсь, что не найду бедненькую
малютку. И все оттого, что мы не пожелали оплатить место навечно; в здешних
краях, — все тут нам об этом толковали, — это не принято. И все же я
наперекор себе всякий раз, как приеду, думаю: а вдруг они ее вышвырнули?
Ведь были бы вправе, сам понимаешь!.. Остановитесь вот тут, у дорожки,
старина; пешком дойдем до входа… Пошли, пошли живее.
Она выпрыгнула из экипажа и побежала к решетчатой калитке, распахнула
ее, исчезла за пролетом стены, и чуть погодя снова появилась, крикнув
Антуану:
— Она здесь, по-прежнему!
Солнечные лучи били ей прямо в лицо, и выражало оно одну лишь радость.
Она вновь скрылась из вида.
Антуан нашел ее. Она стояла с независимым видом, подбоченясь, перед
клочком земли, покрытым бурьяном и вклинившимся в угол между двумя стенами:
обломки ограды торчали из зарослей крапивы.