Но как ни спешил он теперь расстаться с Рюмелем, привычка не
шутить с профессиональными обязанностями заставила его терпеливо ждать, пока
у несчастного утихнет боль.
— Отдыхайте здесь, сколько хотите, — сказал он, выходя, — эта комната
мне не понадобится. Когда будет без десяти пять, я вам сообщу.
VII
Леон сказал Жиз:
— Будьте добры, мадемуазель, обождите здесь…
«Здесь» — это была прежняя комната Жака, уже охваченная надвигающимися
сумерками, наполненная мраком и тишиной, точно склеп. У Жиз, когда она
переступила порог, забилось сердце, и усилие, которое ей пришлось сделать,
чтобы победить свое волнение, приняло, как всегда, форму молитвы, короткого
призыва к тому, кто никогда не оставляет без помощи. Затем она машинально
опустилась на раскладной диван, на тот самый диван, сидя на котором она
столько раз, и в детстве и в отрочестве, болтала с Жаком. Сейчас до нее
доносились (из приемной или с улицы?) шумные всхлипыванья ребенка. Сама Жиз
с трудом удерживалась от слез: в последнее время они начинали душить ее
из-за всякого пустяка. К счастью, в настоящую минуту она совершенно одна.
Нужно посоветоваться с доктором. Только не с Антуаном. Она чувствовала себя
неважно, похудела. Он бессонницы, наверное. Это ведь ненормально в
девятнадцать лет… С минуту она размышляла о том, какой странной цепью
протянулись эти девятнадцать лет: нескончаемое детство в обществе двух
стариков, — а потом это великое горе, постигшее ее в шестнадцать лет и
усугубленное такими тягостными тайнами!
Леон вошел, чтобы зажечь свет, и Жиз не решилась сказать ему, что ей
приятнее окутывающая ее полумгла. В комнате, которая теперь осветилась, она
узнавала каждый предмет меблировки, каждую безделушку. Чувствовалось, что
Антуан, из уважения к памяти брата, сознательно ничего не тронул; но с тех
пор как эта комната стала его столовой, все предметы переместились,
переменили свое назначение, все приняло совсем другой вид: посреди комнаты
стоял раздвинутый обеденный стол; на письменном столе, уже не выполнявшем
своего прямого назначения, между хлебницей и компотницей красовался чайный
сервиз. Даже книжный шкаф… Прежде эти зеленые занавески за стеклами не
задергивались. Одна из занавесок была слегка отодвинута, и Жиз,
наклонившись, увидела блеск посуды; Леон, очевидно, сложил все книги на
верхние полки… Бедный Жак! Что бы он сказал, если бы увидел свой книжный
шкаф превращенным в буфет!
Жак… Жиз ни за что не хотела думать о нем как о мертвом. Она не
только не изумилась бы, если бы он вдруг появился в дверях, но даже,
напротив, чуть ли не каждое мгновение ждала, что он вот-вот предстанет перед
ней; и это суеверное ожидание, длившееся уже три года, повергало ее в
какое-то полубредовое состояние, восторженное и вместе с тем подавленное.
Здесь же, среди этих знакомых предметов, воспоминания обступили ее со
всех сторон. Она не смела подняться; она едва дышала, боясь поколебать
воздух, нарушить торжественность этого безмолвия. На камине стоит фотография
Антуана. Взор Жиз останавливается на ней. Она вспоминает день, когда Антуан
подарил эту карточку Жаку; точно такую же получила и Мадемуазель; она там,
наверху. Это Антуан, каким он был прежде, тот Антуан, которого она любила
как старшего брата, который так поддерживал ее все эти годы, когда она
столько пережила. С тех пор как Жак исчез, она так часто спускалась к
Антуану поговорить о нем! Сколько раз уже она едва не выдала ему свою тайну!
А теперь все изменилось. Почему? Что между ними произошло? Ей трудно
установить что-либо определенное. Вспоминается лишь короткая сцена, которая
разыгралась в июне, накануне ее отъезда в Лондон. Антуан, казалось, потерял
голову, узнав о неизбежности разлуки, тайной причины которой он не мог
разгадать. Что же именно он ей сказал? Она как будто поняла, что он любит ее
уже не только как старший брат, что он думает о ней «по-другому». Возможно
ли это? Может быть, она все это сама выдумала? Но нет, даже в письмах,
которые он писал ей, двусмысленных, слишком нежных и полных недомолвок, она
не могла обнаружить тихой привязанности прежних лет. И вот, вернувшись во
Францию, она стала инстинктивно избегать его и за эти две недели ни разу не
поговорила с ним наедине. Чего он хочет от нее сегодня?
Она вздрагивает. Вот и Антуан: это его быстрые, мерные шаги. Он входит
и, улыбаясь, останавливается. Лицо немного усталое, но лоб ясен, глаза
счастливые, оживленные. Жиз, совсем было обессилевшая, приходит в себя;
достаточно Антуану показаться, и кругом словно растекается часть его
жизненной энергии.
— Здравствуй, Негритяночка! — говорит он с улыбкой. (Это очень давнее
прозвище; его придумал в один прекрасный день, будучи в хорошем настроении,
г-н Тибо еще в те времена, когда мадемуазель де Вез, вынужденная принять на
себя заботы об осиротевшей племяннице, взяла Жиз к себе и ввела в буржуазный
дом Тибо эту дочь мадагаскарской мулатки, во всем походившую на маленькую
дикарку.)
Чтобы сказать что-нибудь, Жиз спрашивает:
— У тебя сегодня много больных?
— Уж такое ремесло! — весело отвечает он. — Хочешь, пройдем в кабинет?
Или лучше остаться здесь? — И, не ожидая ответа, он усаживается рядом с ней.
— Ну, как ты живешь? Мы теперь совсем перестали видеться… У тебя красивая
шаль… Дай мне руку… — И он без стеснения берет руку Жиз, которая не
противится этому, кладет ее на свой сжатый кулак, приподнимает. — Она уже не
пухленькая, как раньше, твоя ручка…
Жиз для приличия улыбается, и Антуан замечает, что на ее смуглых щеках
появляются две ямочки. Она не убирает руки, но Антуан чувствует ее
напряженность, готовность ускользнуть. Он уже собирается прошептать: «Ты
стала такая нехорошая с тех пор, как вернулась», — но спохватывается, хмурит
брови и замолкает.