«Все бросить, сразу, вот было бы чудесно! Опустевшие
комнаты! Чудо отъезда»{279}. Он снова усмехнулся, бросил недобрый взгляд на
Антуана и продекламировал:
— Семьи, я ненавижу вас! О, замурованный очаг, о, запертые двери…
— Откуда это?
— Натанаэль! Ты мимоходом все увидишь, но не останешься нигде…
— Откуда же?
— Да так, из одной книги, — ответил Жак уже без улыбки. И вдруг
заторопился. — Из книги, повинной во всем! Из книги, в которой Даниэль нашел
оправдание всему… Хуже того — восхваление своих… своих цинических
взглядов! Из книги, которую он теперь знает наизусть, а я… Нет, — добавил
он дрогнувшим голосом, — нет, нет, я не могу оказать, что она мне
омерзительна, но видишь ли, Антуан, эта книга обжигает руки, когда читаешь
ее, и я не хотел бы остаться наедине с ней, потому что считаю ее опасной. —
Помимо воли с удовольствием он повторил: — Опустевшие комнаты, чудо
отъезда… — Потом замолчал и вдруг добавил совсем другим тоном —
скороговоркой, глухо: — Ведь я только говорю — уехать! Но слишком поздно. Я
и в самом деле не могу теперь уехать.
Антуан возразил:
— Ты всегда говоришь «уехать» с таким видом, как будто хочешь сказать:
«Навек покинуть родину!» Разумеется, все это не так просто. Но отчего бы
тебе не отправиться в какое-нибудь путешествие? Если ты принят, отец сочтет
вполне естественным, что летом тебе надо развеяться.
Жак покачал головой:
— Слишком поздно.
Что он подразумевал под этим?
— Но ведь ты же не собираешься проторчать два месяца в Мезон-Лаффите в
обществе отца и Мадемуазель?
— Собираюсь.
И он сделал какой-то уклончивый жест. Меж тем они уже пересекли площадь
Пантеона, и, когда вышли на улицу Ульм, он указал пальцем на людей, группами
стоявших перед Эколь Нормаль, и нахмурился.
«До чего же своеобразная натура», — подумал Антуан. Он часто отмечал
это, — снисходительно, с какой-то подсознательной гордостью. И хоть он
терпеть не мог непредвиденного, а Жак вечно сбивал его с толку, он всегда
старался понять брата. Несвязные речи, вырывавшиеся у Жака, заставляли
Антуана, обладавшего деятельным умом, все время упражнять мысль в поисках
смысла, что, впрочем, его забавляло и, как он воображал, позволяло постичь
характер младшего брата. На самом же деле бывало так: стоило только Антуану
решить, что с точки зрения психологической он сделал в высшей степени
правильное заключение, как новые высказывания Жака опрокидывали все его
логические построения; приходилось начинать все сызнова и чаще всего делать
прямо противоположные выводы. Таким образом, в каждой беседе с братом у
Антуана неожиданно возникал целый ряд самых противоречивых суждений, причем
последнее из них всегда казалось ему окончательным.
Они подходили к угрюмому фасаду Эколь Нормаль. Антуан обернулся к брату
и окинул его проницательным взглядом. «Когда смотришь в корень вещей, —
пришло ему в голову, — видишь, что этот юнец и не подозревает, какая у него
тяга к семейной жизни».
Ворота были отворены, и во дворе толпился народ.
У парадного входа Даниэль де Фонтанен болтал со светловолосым молодым
человеком.
«Если Даниэль первым нас заметит, значит, я принят», — подумал Жак. Но
Антуан окликнул их, и Фонтанен с Батенкуром обернулись одновременно.
— Чуточку нервничаешь? — осведомился Даниэль.
— Ничуть не нервничаю.
«Если он произнесет имя Женни, значит, я принят», — загадал Жак.
— Нет ничего хуже последних пятнадцати минут перед объявлением списка,
— заметил Антуан.
— Вы думаете? — с улыбкой возразил Даниэль. Из ребячества он частенько
противоречил Антуану, величал его доктором и посмеивался над его видом —
важным не по летам. — В ожидании всегда есть своя прелесть.
Антуан пожал плечами.
— Слышишь? — спросил он брата. — Ну, что до меня, — продолжал он, — то
хоть мне приходилось уже четырнадцать, а то и пятнадцать раз испытывать
такие «ожидания», я так к ним и не привык. К тому же я заметил: те, кто в
такие минуты надевает личину стоиков, как правило, люди посредственные или
малодушные.
— Не всем дано находить прелесть в нетерпеливом ожидании, — заметил
Даниэль, который смотрел на Антуана чуть насмешливым взглядом, теплевшим,
когда он переводил глаза на Жака.
Антуан продолжал развивать свою мысль.
— Говорю вам серьезно: сильные духом задыхаются, пребывая в
неизвестности. Настоящее мужество отнюдь не в том, чтобы бесстрастно ждать
начала каких-то событий, а в том, чтобы ринуться им навстречу, поскорее все
узнать и принять к сведению, Правда, Жак?
— Нет, я, пожалуй, разделяю мнение Даниэля, — ответил Жак, ровно ничего
не слышавший. Даниэль продолжал разговаривать с Антуаном, и Жак вкрадчиво
спросил, чувствуя, что плутует:
— А твои мать и сестра все еще в Мезон-Лаффите?
Даниэль не услышал, и Жак, продолжая упрямо твердить про себя: «Я
провалился», — все же чувствовал, что его вера в успех непоколебима. «Отец
будет доволен». Он заранее улыбнулся и одарил улыбкой Батенкура:
— Спасибо, что пришли, Симон.
Батенкур с приязнью смотрел на него и не мог скрыть, как горячо он
восторгается другом Даниэля, что нередко раздражало Жака, потому что он не
мог ответить ему таким же дружеским чувством.