Над ворохом бумаг виднелись только седые космы. Он еще долго что-то
писал. У мальчиков упало сердце.
— Так вот, — наконец произнес он, не поднимая головы, — скажи ему,
чтобы он пришел сюда сам и с документами, ясно?
Они чувствовали на себе изучающие взгляды служащих. Не отвечая, они
выскользнули из агентства. Жак яростно сунул руки в карманы. Воображение
подсказывало ему десяток различных уловок: поступить юнгами, или попасть на
пароход в заколоченном ящике, вместе с продуктами, или, еще лучше, нанять
лодку и идти вдоль побережья короткими переходами к Гибралтару, и оттуда к
Марокко, а вечерами заходить в порты, играть под окнами постоялых дворов на
окарине и собирать деньги на пропитание.
Даниэль размышлял; он опять услыхал некое тайное предостережение. Это
было уже не впервые за время побега. Но на этот раз он больше не мог себя
обманывать, нужно было взглянуть правде в глаза: внутри него недовольно
звучал внутренний голос, который не одобрял его поступков.
— А если нам спрятаться хорошенько и остаться в Марселе? — предложил
он.
— Не пройдет и двух дней, как нас выследят, — возразил Жак, пожимая
плечами. — Нас уже сегодня ищут по всей стране, можешь быть уверен.
Даниэль увидел дом, увидел мать, которая в тревоге расспрашивает Женни;
потом она идет в лицей, к инспектору, — может быть, тот знает, куда делся ее
сын.
— Послушай, — сказал он. Ему стало трудно дышать; он направился к
скамейке, оба сели. — Сейчас самое время все обсудить, — продолжал он,
собрав все свое мужество. — В конце концов, если они нас поищут как следует
двое-трое суток, — разве это не будет для них достаточным наказанием?
Жак стиснул кулаки.
— Нет, нет и нет! — завопил он. — Ты уже успел обо всем забыть? — Его
нервное тело так напряглось, что он не сидел на скамье, а привалился к ее
спинке, точно колода. Его глаза пылали ненавистью к школе, к аббату, к
лицею, к инспектору, к отцу, к обществу, к всеобщей несправедливости. — Они
никогда нам не поверят! — крикнул он. Его голос стал хриплым. — Они украли
нашу серую тетрадь! Они не понимают, не могут понять! Посмотрел бы ты на
аббата, когда он пытался вытянуть из меня признание! Его слащавый вид! Раз
ты протестант, значит, способен на все!..
Он стыдливо отвел взгляд. Даниэль опустил глаза; жестокая боль пронзила
его при мысли, что эти гнусные подозрения могут коснуться его матери. Он
пробормотал:
— Ты думаешь, они расскажут маме?..
Но Жак не слушал.
— Нет, нет и нет! — кричал он. — Ты помнишь наш уговор? Разве
что-нибудь изменилось? Довольно с нас издевательств! Будет! Когда мы им
покажем — не на словах, а на деле, — кто мы такие, когда мы покажем, что в
них не нуждаемся, ты увидишь, как они станут нас уважать! Решение может быть
только одно: уехать из Франции и самим зарабатывать себе на жизнь, вот! И уж
тогда написать им, где мы, и поставить свои условия, заявить, что мы с тобой
хотим остаться друзьями и быть свободными, потому что у нас дружба до гроба!
— Он замолчал, стараясь побороть волнение, и добавил уже спокойно: — Иначе,
ведь я тебе говорил, я покончу с собой.
Даниэль бросил на него растерянный взгляд. На маленьком, бледном, в
желтых веснушках, лице не было и тени рисовки; оно выражало непреклонную
твердость.
— Клянусь, я больше ни за что не попадусь к ним в лапы! Если не веришь,
вот! Или бежать, или… — сказал Жак, показывая торчащую из-под жилета
рукоятку корсиканского кинжала, который он захватил в воскресенье утром в
комнате старшего брата. — Или еще вот это. — Он вытащил из кармана
завернутый в бумагу пузырек. — Если ты откажешься сесть со мной на корабль,
я долго раздумывать не стану, хлоп!.. — он сделал вид, что глотает
содержимое пузырька, — и готово, я падаю и умираю.
— Что это у тебя? — пробормотал Даниэль.
— Йодная настойка, — глядя приятелю в глаза, проговорил Жак.
Даниэль взмолился:
— Отдай мне, Тибо…
Несмотря на охвативший его ужас, он ощутил нежность и восхищение; Жак
словно гипнотизировал его; и еще он почувствовал, что снова входит во вкус
приключения. Жак сунул пузырек обратно в карман.
— Пошли, — мрачно сказал он. — Когда сидишь на месте, голова хуже
работает.
В четыре часа они вернулись на набережную. Вокруг «Лафайета» царила
невероятная суета; нескончаемой вереницей тянулись по сходням грузчики;
нагруженные ящиками, они были похожи на муравьев, перетаскивающих личинки.
Мальчики тоже шагнули на сходни; Жак шел впереди. На свеженадраенной палубе
работали матросы, спуская лебедкой груз в зияющий провал трюма. Коренастый
человек, горбоносый, с черной бородкой в виде подковы и румяными гладкими
щеками, руководил погрузкой; на нем была синяя куртка с золотой нашивкой на
рукаве.
В последний момент Жак стушевался.
— Простите, сударь, — сказал Даниэль и неторопливо стянул с головы
шляпу, — вы капитан?
Человек усмехнулся:
— А в чем дело?
— Это мой брат, сударь. Мы пришли попросить вас… — Еще не успев
закончить фразы, Даниэль почувствовал, что сделал неверный ход, что теперь
все пропало. — …взять нас с собой… в Тунис…
— Ах, вот как? Совсем одних? — сказал человек, прищурившись. Его взгляд
говорил больше, чем слова; в налитых кровью глазах мелькнуло на миг дерзкое,
даже чуть-чуть безумное выражение.
Даниэль продолжал выкладывать заранее заготовленную ложь, — у него
теперь не было другого выхода.
— Мы приехали в Марсель, чтобы найти здесь отца, но ему предложили
место в Тунисе, на рисовой плантации, и… и он нам написал, чтоб мы ехали к
нему. Но у нас есть деньги, мы заплатим вам за проезд, — добавил он от себя,
поддавшись внезапному вдохновению, но тут же понял, что это заявление
выглядит так же неуклюже, как все остальное.
— Ладно. Но здесь-то вы у кого живете?
— У.