VI
Жизель не понимала, почему с некоторых пор дни стали такими короткими,
лето таким великолепным и почему по утрам, когда она приводит себя в порядок
около растворенного окна, ей хочется петь и улыбаться всему, что она видит:
зеркалу, ясному небу, саду, душистому горошку у нее на подоконнике, пока она
его поливает, апельсиновым деревцам на террасе, которые, как казалось ей,
сжимаются, как ежики, защищаясь от солнечных лучей.
Господин Тибо проводил в Мезон-Лаффите не больше двух-трех дней подряд,
а затем уезжал на сутки в Париж по делам. Пока его не было, на даче легче
дышалось. Завтраки, обеды и ужины превращались в веселую игру: на Жака и Жиз
снова находили приступы беспричинного детского смеха.
Пока его не было, на даче легче
дышалось. Завтраки, обеды и ужины превращались в веселую игру: на Жака и Жиз
снова находили приступы беспричинного детского смеха. Мадемуазель
оживлялась, целыми днями сновала из буфетной в бельевую, из кухни в
сушильню, напевая допотопные церковные песни, напоминающие куплеты
Надо{394}. В эта дни Жак весь как-то расслабился, зато мысль его стала
живее, он был полон самых разнообразных замыслов и безудержно отдался
творчеству; после завтрака, разыскав тихий уголок в саду, он подолгу сидел
там, иногда вскакивая, и наскоро записывал что-то на бумаге. Жизель, тоже
охваченная желанием получше провести время каникул, устраивалась на
лестничной площадке, откуда могла наблюдать, как Жако расхаживает взад и
вперед под деревьями, и углублялась в «Great Expectations»* Диккенса, —
Мадемуазель по настоянию Жака разрешила ей прочесть эту книгу для
усовершенствования в английском языке, и Жиз плакала от умиления, — ведь она
с самого начала угадала, что Пип променяет бедняжку Бидди на жестокую и
взбалмошную мисс Эстеллу.
______________
* «Большие ожидания» (англ.).
В середине августа, за те несколько дней, пока Жак ездил в Турень на
свадьбу Батенкура, которому давно дал согласие быть свидетелем и отказать
уже не мог, все очарование нарушилось.
Наутро после своего возвращения Жак проснулся рано, дурно проведя ночь.
Он старательно брился, удостоверился, что на его лице нет больше красных
пятен, а на месте фурункула остался только еле заметный рубец, и вдруг ему
расхотелось продолжать привычное, однообразное существование, — ведь оно не
оправдывало его надежд; он бросил заниматься туалетом и разъяренно кинулся
на кровать. «А недели ведь бегут», — подумал он. О таких ли каникулах он
мечтал! Рывком он вскочил на нога. «Надо заняться спортом», — благоразумно
сказал он себе, хотя это противоречило его лихорадочным движениям. Он достал
из гардероба рубашку с отложным воротничком, посмотрел, в порядке ли ракетки
и туфли, и спустя несколько минут вскочил на велосипед и помчался в клуб.
Два корта были заняты. Женни уже играла. Она словно и не заметила, как
появился Жак, а он не спешил с ней поздороваться. После смены игроков они
оба оказались на площадке, сперва как соперники, потом как партнеры.
Игроками они были равноценными.
И сразу же они стали разговаривать друг с другом по-прежнему грубоватым
тоном. Внимание Жака было поглощено ею, но он все время к ней придирался,
обижал ее, потешался над ее промахами в игре и с явным удовольствием ей
противоречил… Женни не оставалась в долгу, причем говорила совершенно
несвойственным ей голосом — каким-то фальцетом. Ей ничего бы не стоило
отказаться от такого неучтивого партнера, однако она и не думала отстранять
его, — напротив, упорно добивалась, чтобы последнее слово оставалось за ней.
И когда все остальные игроки стали разбредаться на завтрак, она обратилась к
Жаку, сказав задорным тоном:
— Я выиграю у вас вчистую четыре партии!
И проявила такой боевой пыл, что Жак проиграл со счетом четыре — ноль.
Успех сделал ее великодушной.
— Да это не в счет, вы просто еще не натренировались. Отыграетесь
как-нибудь на днях.
Голос ее снова звучал глуховато, как обычно. «Какие мы с ней еще дети»,
— подумал Жак. Он был счастлив, что у них обнаружилась общая слабость. Для
него словно блеснул луч надежды. Ему стало стыдно, когда он вспомнил, как
вел себя с Женни; но когда он стал раздумывать, как же вести себя иначе, то
так ничего и не придумал, — никогда, верно, не быть ему естественным при
ней; а ведь именно с ней, а не с кем другим ему так страстно хотелось быть
самим собою.
Когда они вышли из клуба, ведя велосипеды, пробило двенадцать.
— До свидания, — сказала она. — Поезжайте. А мне так жарко, что я
боюсь, как бы на велосипеде мне не стало дурно.
Он не ответил и продолжал идти рядом.
Женни не любила навязчивости; ее стало раздражать, что она не может
отделаться от спутника, когда ей этого хочется. А Жак ни о чем не
догадывался, думал, что с завтрашнего утра снова станет ходить на теннисную
площадку, и все никак не мог решить, как же объяснить ей, отчего он снова
берется за игру.
— Теперь, когда я вернулся из Турени… — начал он в замешательстве.
Тон у него уже не был насмешливым. (Женни еще в прошлом году заметила, что
он почти всегда перестает ее поддразнивать, как только они остаются вдвоем.)
— А вы ездили в Турень? — спросила она, чтоб поддержать разговор.
— Да, на свадьбу к приятелю. Вы его знаете; ведь я у вас с ним и
познакомился — это Батенкур.
— Симон де Батенкур?
Она старалась припомнить и вдруг сказала тоном, не терпящим возражений:
— Он мне не понравился.
— Вот как! Почему же?
Таких расспросов она не любила.
— Вы чересчур строги, он славный малый, — не дождавшись ответа, сказал
он. Но тут же передумал. — В сущности, пожалуй, вы и правы: уж очень он
посредственный.
Она подтвердила это кивком головы, и он был осчастливлен.
— А я и не знала, что вы с ним подружились, — сказала она.
— Простите, это он подружился со мной, — поправил Жак с усмешкой. —
Произошло это однажды вечером, когда мы возвращались уж не помню откуда.
Было очень поздно. Даниэль отстал от нас. Тогда Батенкур вдруг стал изливать
мне душу — ни с того, ни с сего. Рассказал все подряд так доверчиво, как
доверяют свое состояние банкиру и говорят при этом: «Займитесь моими делами,
я всецело полагаюсь на вас».
Она слушала его с любопытством и теперь уже не думала, как бы от него
отделаться.