— Но мы обсудили еще не все, — промолвил священник со свойственной ему
непреклонной мягкостью. — Вы должны принять решение относительно Жака.
Господин Тибо встрепенулся.
— Не уподобляйтесь тем, кто, исполнив тяжкую и ответственную
обязанность, считает, что совесть у них теперь чиста, и пренебрегает своими
каждодневными обязанностями. Даже если испытание, которому вы подвергли
ребенка, и не столь вредно, как я того опасаюсь, не продолжайте его.
Вспомните раба, который закопал доверенный ему господином талант{193}. Так
что, мой друг, не уходите отсюда, прежде чем не осознаете свой долг.
Господин Тибо стоял и отрицательно качал головой, но на его лице уже не
было прежнего упрямства. Аббат встал.
— Самое трудное, — пробормотал он, — это не подавать виду, что вы
уступаете Антуану.
Увидев, что удар попал в цель, он прошелся по комнате и внезапно
заговорил непринужденным тоном:
— Знаете, что сделал бы я на вашем месте, дорогой друг? Я бы ему
сказал: «Ты хочешь, чтобы твой брат покинул исправительную колонию? Да? Ты
все еще этого хочешь? Что ж, ловлю тебя на слове, поезжай за ним — но бери
его себе. Ты захотел, чтобы он вернулся, — занимайся им сам!»
Господин Тибо не шелохнулся. Аббат продолжал:
— Я бы даже пошел еще дальше. Я сказал бы ему: «Я не желаю видеть Жака
у себя в доме. Устраивайся как хочешь. Ты вечно даешь нам понять, что мы не
умеем с ним обращаться. Вот и возьмись-ка сам!» И сдал бы ему брата с рук на
руки. Поселил бы их обоих где-нибудь на стороне, — разумеется, поблизости,
чтобы они могли у вас столоваться; но я бы предоставил Антуану полное право
руководить братом. Не спешите с возражениями, дорогой друг, — прибавил он,
хотя г-н Тибо по-прежнему хранил неподвижность, — погодите, дайте мне
закончить, мой план вовсе не так уж фантастичен, как кажется…
Он вернулся к креслу, сел и облокотился на стол.
— Следите за моей мыслью, — сказал он. — Во-первых, готов об заклад
побиться, что Жак легче подчинится власти старшего брата, чем вашей, и я
даже думаю, что, пользуясь большей свободой, он утратит тот дух непослушания
и бунтарства, который мы знали за ним прежде. Во-вторых, что касается
Антуана, его серьезность будет для нас порукой. Я уверен, что, будучи пойман
на слове, он не откажется от этого способа вызволить брата. Что же касается
тех прискорбных наклонностей, по поводу которых мы сокрушались сегодня, то
вот что я вам скажу: от малой причины могут произойти большие последствия;
думаю, что, перелагая на него ответственность за юную душу, вы получаете тем
самым наилучший противовес, и это неизбежно приведет его к менее…
анархическим взглядам на общество, нравственность и религию. В-третьих, ваша
отеческая власть, огражденная таким образом от тех повседневных трений,
которые подтачивают и ослабляют ее, полностью сохранит свой авторитет и
сможет осуществлять верховное руководство обоими сыновьями, каковое является
ее уделом и, я бы сказал, главным предназначением.
Наконец, — тут голос
аббата обрел особую доверительность, — должен вам признаться, что, на мой
взгляд, было бы весьма желательным, чтобы к моменту выборов Жак покинул Круи
и все толки об этом деле раз и навсегда прекратились. Известность влечет за
собой всяческие интервью и анкеты; вы подвергнетесь нападкам прессы…
Соображение совершенно второстепенное, я знаю; но в конечном счете…
Господин Тибо бросил на священника взгляд, в котором угадывалось
беспокойство. Он не хотел себе признаться, но это освобождение Жака из-под
ареста облегчало его совесть; предложенная аббатом комбинация сулила одни
лишь выгоды, поскольку спасала его самолюбие в глазах Антуана и возвращала
Жака к обычной жизни, не посягая при этом на досуг г-на Тибо.
— Если б я был уверен, — сказал он наконец, — что этот негодяй, как
только мы его выпустим, не причинит нам новых неприятностей…
На сей раз битва была выиграна.
Аббат обещал взять на себя негласное наблюдение за жизнью Антуана и
Жака, по крайней мере, в самые первые месяцы. Затем он согласился прийти
завтра к обеду на Университетскую улицу и принять участие в разговоре,
который отец собирался повести со старшим сыном.
Господин Тибо встал. Он уходил с легким, обновившимся сердцем. Но когда
он порывисто сжал руки своего духовника, его снова охватило сомнение.
— Да простит мне господь, что я такой, — жалобно проговорил он.
Аббат окинул его счастливым взглядом.
— «Кто из вас, — прошептал он, — имея сто овец и потеряв одну из них,
не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не
найдет ее? — И, воздев перст, заключил с легкой улыбкой: — Сказываю вам, что
так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся…»
VI
Как-то утром, часов около девяти, консьержка дома на улице Обсерватории
вызвала г-жу де Фонтанен. Ее желает видеть одна «особа», которая отказалась,
однако, подняться и не хочет себя назвать.
— Особа? Женщина?
— Девушка.
Госпожа де Фонтанен попятилась. Вероятно, очередная интрижка Жерома.
Может быть, шантаж?
— И такая молоденькая! — добавила привратница. — Совсем еще ребенок.
— Сейчас спущусь.
В самом деле, в сумраке швейцарской прятался ребенок, и когда он
наконец поднял голову…
— Николь? — воскликнула г-жа де Фонтанен, узнав дочь Ноэми Пти-Дютрей.
Николь чуть было не бросилась тетке в объятия, но подавила свой порыв.
Лицо у нее было серое, осунувшееся. Она не плакала, глаза были широко
раскрыты, брови высоко подняты; она казалась возбужденной, полной решимости
и отлично владела собой.
— Тетя, мне нужно с вами поговорить.
— Пойдем.
— Не в квартире.
— Почему?
— Нет, не в квартире.
— Но почему же? Я одна.