Любил его слепо, не рассуждая. Узнав по
телефону о внезапном возвращении приятеля, он тотчас же прибежал, бросив
все, чтобы ухаживать за больным ребенком.
Квартира с раскрытыми настежь дверями сохраняла тот вид, в какой ее
привели, убирая на лето, перед отъездом, и являла мрачное зрелище: занавески
были сняты, и поэтому ставней не открывали; всюду горело электричество, и
под резким светом ламп, подвешенных к самому потолку, мебель, составленная
на середину комнат и покрытая белыми чехлами, напоминала скопище детских
катафалков. На полу в гостиной, где Штудлер оставил обоих врачей, когда
пошел за Эке, вокруг открытого полупустого сундука разбросаны были самые
разнообразные предметы.
Внезапно дверь распахнулась, и полуодетая молодая женщина, с лицом,
истомленным тревогой, с беспорядочно рассыпавшимися прекрасными белокурыми
волосами, бросилась к ним так поспешно, как только могла из-за своей
отяжелевшей походки. Одной рукой она поддерживала живот, а другой, чтобы не
споткнуться И не упасть, приподнимала полы своего капота. Она задыхалась, и
это мешало ей говорить; губы дрожали. Она кинулась прямо к Филипу, и в ее
больших заплаканных глазах, устремленных прямо на него, была немая мольба,
такая душераздирающая, что ему даже в голову не пришло поздороваться: он
машинально протянул к ней руки, как бы для того, чтобы поддержать, успокоить
ее.
В этот момент из передней ворвался Эке.
— Николь!
Голос его дрожал от гнева. Бледный, с искаженным лицом, он кинулся к
молодой женщине, схватил ее и поднял на руки с неожиданной силой. Она только
рыдала, не сопротивляясь.
— Отворите мне дверь, — бросил он Антуану, который подбежал, чтобы
помочь ему.
Антуан последовал за ними, поддерживая голову Николь. С ее уст слетел
какой-то жалобный шепот. Он разобрал отдельные слова:
— Ты мне никогда не простишь… Это я, я одна виновата… Из-за меня
она родилась калекой… Ты так долго сердился на меня за это!.. И теперь это
опять моя же вина… Если бы я сразу сообразила и принялась за ней
ухаживать…
Они вошли в комнату, где Антуан увидел большую неубранную кровать.
Должно быть, молодая женщина, настороженно поджидавшая врачей, соскочила с
постели, несмотря на все запреты.
Теперь она схватила руку Антуана и с отчаянием вцепилась в нее:
— Прошу вас… Феликс ни за что не простит мне… Он не в силах будет
простить, если… Испробуйте все средства! Спасите ее, я вас умоляю!..
Муж осторожно уложил ее и прикрыл одеялом. Она выпустила руку Антуана и
замолкла.
Эке склонился над ней. Антуан поймал их встретившиеся взгляды:
изнемогающий, потерянный у женщины, суровый у мужчины.
— Я запрещаю тебе вставать, слышишь?
Она закрыла глаза. Тогда он склонился еще ниже, коснулся губами ее
волос и запечатлел на одном из сомкнутых век поцелуй, который словно
скреплял некий договор и был похож на заранее дарованное прощение.
Затем он увел Антуана из комнаты.
Когда они снова встретились с Патроном в детской, куда его провел
Штудлер, Филип уже снял пиджак и надел белый передник. Совершенно спокойный,
с каменным лицом, как будто на свете не было никого, кроме него и этого
ребенка, он тщательно и методически осматривал его, хотя и понял с первого
же взгляда, что всякое лечение бесполезно.
Эке молча, с лихорадочно трясущимися руками вглядывался в лицо
профессора.
Осмотр длился минут десять.
Покончив с этим, Филип поднял голову и отыскал глазами Эке. Тот стал
неузнаваем: мрачное лицо, застывший взгляд под покрасневшими, набухшими
веками, точно иссохшими от ветра и песка. В его невозмутимости было что-то
трагическое. Окинув его быстрым взглядом, Филип понял, что притворяться не к
чему, и тотчас отказался от новых предписаний, которые намеревался было
сделать из жалости к отцу. Он отвязал передник, быстро вымыл руки, надел
пиджак, поданный сиделкой, и вышел из комнаты, не взглянув на кроватку. За
ним последовал Эке, потом Антуан.
В передней трое мужчин переглянулись.
— Благодарю все-таки, что пришли, — отчетливо произнес Эке.
Филип неопределенно пожал плечами, и губы его издали какое-то хлюпанье,
Эке смотрел на него сквозь стекла пенсне. Взгляд его стал сперва строгим,
затем презрительным, почти ненавидящим. Потом этот злой огонек погас. Он
пробормотал извиняющимся тоном:
— Знаете, всегда ведь надеешься на невозможное.
Филип сделал было какое-то движение, потом словно раздумал и
неторопливо снял с вешалки шляпу. Но вместо того чтобы выйти, он приблизился
к Эке и, после краткого колебания, неуклюжим жестом положил ему руку на
плечо. Снова наступило молчание. Затем, точно опомнившись, Филип отступил на
шаг, слегка кашлянул и наконец решился уйти.
Антуан подошел к Эке.
— Сегодня у меня приемный день. Я приеду вечером, часам к девяти.
Эке стоял неподвижно, с бессмысленным выражением смотря на открытую
дверь, через которую, вместе с Филипом, ушла его последняя надежда; он
только качнул головой, чтобы показать, что слышал Антуана.
Филип в сопровождении Антуана быстро спускался по лестнице, не
произнося ни слова. На второй площадке он остановился, полуобернулся,
проглотил слюну с обычным хлюпающим звуком и сказал еще более гнусавым, чем
обычно, голосом:
— Мне следовало все-таки дать какое-нибудь предписание, не правда ли?
Ut aliquid fieri videatur*. Но… у меня духу не хватило.
______________
* Чтобы казалось, что кое-что делается (лат.).