— Я
думаю, да, я думаю, что ему предназначено свершить нечто большое, быть может
— великое! Ну вот, ты и сама видишь, я стараюсь рассуждать справедливо! Да я
теперь просто убеждена, что внутренняя его сила и есть та сила, которую
принято называть гениальностью, вот именно — гениальностью! — повторила она,
чуть ли не вызывающим тоном, хотя мать, судя по всему, и не собиралась ей
противоречить. И тут она вдруг выкрикнула исступленно, с отчаянием: — И все
же это ровно ничего не значит! По характеру он — настоящий Тибо! Да,
настоящий Тибо! А весь род Тибо я ненавижу!
Госпожа де Фонтанен с минуту не могла вымолвить ни слова, оцепенев от
изумления. Но вот она вполголоса сказала:
— Да что с тобой… Женни!
И Женни по одному лишь выражению, с каким мать выговорила эти слова,
сразу угадала то самое, что недавно так ясно прочла в глазах Даниэля. Словно
испуганный ребенок, метнулась она к г-же де Фонтанен, зажала ладошкой ей
рот:
— Да нет же, нет! Это неправда! Уверяю тебя — неправда!
А когда мать притянула ее к себе, обняла, словно хотела уберечь от
опасности, Женни вдруг почувствовала, что разжались тиски, сжимавшие ее
горло, дала наконец волю слезам и, рыдая, все твердила совсем по-детски, как
твердила, когда, бывало, девочкой поверяла матери свои печали:
— Мама… мама… мама…
Госпожа де Фонтанен прижала ее к груди и, ласково укачивая, тихонько
успокаивала:
— Родная… не бойся… не плачь… ну что ты выдумала, право!.. Да кто
же тебя неволит… Какое счастье, что ты не… (Вспомнилась ей единственная
ее встреча с г-ном Тибо на следующий день после побега мальчуганов; она
представила себе толстяка, восседавшего в своем кабинете между двумя
священниками; и она словно увидела, как он не дает соизволения на любовь
Жака; она словно увидела, как он подвергает неслыханным унижениям любовь
Женни.) Ах, какое счастье, что все это не так!.. И тебе укорять себя не в
чем… Я сама поговорю с этим юнцом, пусть поймет… Полно, не плачь,
родная… Скоро обо всем забудешь… Покончили с этим, покончили… Ну не
плачь…
Но Женни рыдала все неудержимее, потому что каждое слово матери еще
сильнее терзало ей душу. И обе долго простояли так в темноте, крепко
прижавшись друг к другу, — девушка, которая утаила свое горе от матери,
обвившей ее руками, мать, которая однообразно повторяла слова утешения,
истерзавшись за дочь, расширив глаза от ужаса, ибо, благодаря своему дару
предвидения, угадывала неминуемое — судьбу, ниспосланную Женни, и
чувствовала, что ни предостережениями, ни лаской, ни мольбами ей не
вызволить из беды свою девочку. «В непрерывном восхождении всех сущих на
земле к всевышнему, — размышляла она в безысходной тоске, — каждому
смертному двигаться вперед должно в одиночку, перенося испытание за
испытанием, а часто и совершая ошибку за ошибкой — должно идти тем путем,
который испокон века ему предначертан.
«В непрерывном восхождении всех сущих на
земле к всевышнему, — размышляла она в безысходной тоске, — каждому
смертному двигаться вперед должно в одиночку, перенося испытание за
испытанием, а часто и совершая ошибку за ошибкой — должно идти тем путем,
который испокон века ему предначертан…»
Но вот внизу хлопнули дверью, раздались шаги Жерома, идущего по
кафельному полу прихожей, и обе вздрогнули. Женни разомкнула объятия и, не
сказав ни слова, убежала, покачиваясь от тяжкого бремени — беды, которая на
нее обрушилась, и зная, что уже никому на свете не облегчить ее ноши.
XI
Огромная афиша перед входом в кинематограф притягивала зевак —
завсегдатаев бульваров.
НЕВЕДОМАЯ АФРИКА
ПУТЕШЕСТВИЕ В КРАЙ УОЛОФОВ,
СЕРЕРОВ, ФУЛБЕ, МУНДАНОВ И БАГИРМОВ.
— Начнется только в половине девятого, — посетовала Рашель.
— Ну что я тебе говорил!
Антуан, который не без досады покинул уютный мирок розовой комнаты,
взял ложу нижнего яруса за решетчатой рамой в глубине зала, чтобы создать
хотя бы иллюзию уединения.
И пока он брал билеты, к нему подошла Рашель.
— А я уже сделала чудесное открытие, — сказала она, увлекая его к
колоннам у входа, где вывешены были фотографии — кадры из фильмов. —
Посмотри-ка!
Антуан прочел надпись: «Девушка из племени мунданов веет просо на
берегу Майо-Кабби». Нагое тело, вместо набедренной повязки — пояс,
сплетенный из соломы. Красавица из племени мунданов стояла, всем телом
налегая на правую ногу; лицо у нее было сосредоточенное, грудь напряглась от
тяжелой работы: правой рукой, пластично согнув ее в локте и подняв выше
головы, она держала объемистый тыквенный кувшин с просом и, наклонив его,
старалась, чтобы зерно текло тонкой струйкой в деревянную миску, которую она
поддерживала левой рукой на уровне колена. Ничего показного в ее позе не
было: посадка головы, чуть откинутой назад, изящная округлость рук,
застывших в ритмичном движении, прямизна стана, твердые очертания
приподнятых юных грудей, изгиб талии, напрягшиеся мышцы бедра и линия другой
ноги, вольно выставленной вперед и касавшейся земли только носком, — словом,
вся ее поза, исполненная гармонии, была естественна, подчинена ритму работы
и поражала красотой.
— Ну а теперь посмотри на них! — продолжала Рашель, показывая Антуану
на чернокожих мальчишек, вдесятером тащивших на плечах пирогу с заостренным
носом. — А вот этот малыш просто красавчик! Знаешь, он — уолоф, и на шее у
него висит гри-гри{468}, и носит он голубой бубу и тарбу{468}.