«Amicus amico!*
______________
* Друг своему другу! (лат.).
Мое сердце слишком полно, оно переполнено до краев! Оно пенится
волнами, и все, что могу, я выплескиваю на бумагу.
Рожденный страдать, любить, надеяться, я надеюсь, люблю и страдаю!
Повесть жизни моей укладывается в две строки: только любовь позволяет мне
жить, и моя единственная любовь — это ты!
С самых юных лет ощущал я потребность разделить пыл моего сердца с
сердцем другим, которое смогло бы понять меня до конца. Сколько писем
написал я некогда воображаемому другу, который был схож со мною, как брат!
Увы! Сердце мое в каком-то опьянении говорило, вернее, писало — себе самому!
Потом внезапно господь захотел, чтобы этот идеал обрел плоть и кровь, и он
воплотился в тебе, о моя Любовь! Как и с чего все началось? Теперь этого уже
не понять: от звена к звену теряешься в лабиринте мыслей и не в силах найти
начала. Но можно ли представить себе что-либо более одухотворенное и
возвышенное, чем наша любовь? Я тщетно ищу сравнений. Рядом с нашей великой
тайной все на свете бледнеет! Это — солнце, которое согревает и озаряет наше
с тобой существование! Но этого не выразить на бумаге! Будучи написано, все
становится похожим на фотографию цветка!
Но довольно!
Быть может, ты нуждаешься в помощи, в утешении, в надежде, а я посылаю
тебе не слова ласки и нежности, а излияния эгоистического сердца, которое
живет лишь ради себя самого. Прости, любимый! Я не могу писать тебе
по-другому. Я переживаю трудное время, и сердце мое сейчас бесплодней и
суше, чем каменистое дно оврага! Неуверенность во всем на свете и в себе
самом — о, разве она не наихудшее из всех зол?
Презри меня! Не пиши мне больше! Полюби другого! Я более не достоин
того великого дара, каким являешься ты!
О, ирония роковой судьбы, что толкает меня… куда? Куда? В небытие!!!
Напиши мне! Если я лишусь тебя, я покончу с собой!
Tibi eximo, carissime!*
Ж.
»
______________
* Без тебя, мой дорогой! (лат.)
К последнему листу тетради аббат Бино приложил записку, перехваченную
учителем накануне побега.
Почерк был Жака — невообразимые каракули, нацарапанные карандашом:
«Людям, которые нас подло и бездоказательно обвиняют, — Позор!
ПОЗОР ИМ И ГОРЕ!
Вся эта возня затеяна из гнусного любопытства! Они запустили свои лапы
в нашу дружбу, и это — низко!
Никаких трусливых компромиссов! Стоять с высоко поднятой головой! Или
умереть!
Наша любовь выше клеветы и угроз!
Докажем же это!
Твой НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Ж.»
VII
В Марсель они приехали поздно вечером в воскресенье. Возбуждение
улеглось. Они спали, скрючившись на деревянных лавках, в плохо освещенном
вагоне; гул поезда, входящего под своды вокзала, грохот поворотных кругов —
все это внезапно разбудило их, заставив вскочить на ноги; они сошли на
перрон, моргая глазами, молчаливые, встревоженные, протрезвленные.
Нужно было найти ночлег. Напротив вокзала, под белым стеклянным шаром с
надписью «Гостиница», хозяин ловил клиентов. Даниэль, державшийся увереннее,
чем Жак, попросил две койки на одну ночь. Хозяин, недоверчивый по натуре,
учинил допрос. Ответы были подготовлены заранее: на вокзале в Париже отец
забыл чемодан и опоздал на поезд; он наверняка приедет утром, с первым же
поездом. Хозяин посвистывал и глядел на них подозрительно. Наконец он
раскрыл книгу регистрации постояльцев.
— Запишите свои фамилии.
Он обращался к Даниэлю, потому что тот выглядел старше, — ему можно
было дать лет шестнадцать, — но главное, потому что тонкость его черт,
благородство всего его облика поневоле внушали уважение. Войдя в гостиницу,
Даниэль снял шляпу; он сделал это не из робости; у него была своя, особая
манера обнажать голову и опускать вниз руку со шляпой; казалось, он говорит:
«Я снимаю головной убор не ради вас, но потому, что люблю вежливое
обхождение». Его черные волосы, аккуратно расчесанные, спускались челкой на
очень белый лоб. Удлиненное лицо завершалось твердым подбородком, волевым и
в то же время спокойным, лишенным какой бы то ни было грубости.
Его черные волосы, аккуратно расчесанные, спускались челкой на
очень белый лоб. Удлиненное лицо завершалось твердым подбородком, волевым и
в то же время спокойным, лишенным какой бы то ни было грубости. Без
малейшего замешательства, но и без тени бравады ответил он на все вопросы
содержателя гостиницы и, не раздумывая, вписал в регистрационную книгу:
«Жорж и Морис Легран».
— За комнату семь франков. Деньги — вперед. Первый поезд прибывает в
пять тридцать; я к вам постучусь.
Они постеснялись сказать, что умирают от голода.
Обстановка состояла из двух кроватей, стула и таза. Войдя, оба ощутили
одинаковую неловкость: раздеваться предстояло на глазах товарища. Сон как
рукой сняло. Чтобы оттянуть неприятный момент, они сели на свои кровати и
принялись подсчитывать капиталы. У них осталось на двоих сто восемьдесят
восемь франков; эту сумму они разделили поровну между собой. Жак извлек из
своих карманов маленький корсиканский кинжал, окарину{75}, французское
издание Данте ценою в двадцать пять сантимов и, наконец, подтаявшую плитку
шоколада, половину которой он отдал Даниэлю. Они сидели, не зная, что делать
дальше. Чтобы оттянуть время, Даниэль стал расшнуровывать ботинки; Жак
последовал его примеру. Наконец Даниэль принял решение; со словами:
— Ну, я гашу. Спокойной ночи, — он задул свечку.
Они быстро и молча легли.
Еще не было пяти часов утра, как в дверь постучали. Они бесшумно, как
привидения, оделись, не зажигая света, в мутном мерцании первой зари. Хозяин
сварил для них кофе, но боязнь, что им опять придется с ним разговаривать,
заставила их отказаться; натощак, дрожа от холода, они пошли в вокзальный
буфет.