Сын же сказал ему: «Отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже
недостоин называться сыном твоим…»
Боль, терзавшая Жака, оказалась сильней его воли: он разрыдался.
Аббат переменил тон.
— Я знал, что ты не испорчен в сердце своем, дитя мое. Нынче утром я
молился за тебя. Так пойди же, как блудный сын, пойди к отцу своему, и он
пожалеет тебя. И он тоже скажет: «Станем веселиться, ибо этот сын мой
пропадал и нашелся!»
И Жак вспомнил, что в честь его возвращения в прихожей горела люстра, а
г-н Тибо остался в сюртуке; мысль, что, быть может, он сам испортил
готовившийся праздник, растрогала его еще больше.
— Я хочу тебе еще кое-что сказать, — продолжал священник, гладя рыжую
мальчишескую голову. — Твой отец принял на твой счет серьезное решение… —
Он запнулся; подыскивая слова, он ласково трепал оттопыренные уши, которые
под его рукой то прижимались к щекам, то распрямлялись, точно пружина, и
начинали пылать; Жак не смел шелохнуться. — …решение, которое я одобряю, —
подчеркнул аббат, он поднес указательный палец к губам и настойчиво пытался
поймать взгляд Жака. — Он хочет на некоторое время отослать тебя далеко
отсюда.
— Куда? — вскрикнул сдавленным голосом Жак.
— Он тебе это скажет сам, дитя мое. Но, как бы ты поначалу ни воспринял
это известие, прими его со смирением и раскаянием, ибо все делается ради
твоего же блага. Быть может, на первых порах тебе тягостно будет проводить
долгие часы наедине с самим собою; но в эти мгновения ты должен вспоминать,
что для доброго христианина нет одиночества и что бог никогда не покинет
того, кто на него полагается. Ну, поцелуй меня и иди просить прощения у
отца.
Через несколько минут Жак вернулся к себе с заплаканным лицом и
лихорадочно горящими глазами. Метнувшись к зеркалу, он уставился на себя
безжалостным взглядом, словно хотел заглянуть себе в душу и выместить на
собственном отражении всю обиду и злость. В коридоре послышались шаги; в
замке не было ключа; он торопливо забаррикадировался стульями. Потом
бросился к столу, нацарапал карандашом несколько строк, сунул бумагу в
конверт, написал адрес, наклеил марку и с блуждающим взглядом встал. Кому
доверить письмо? Кругом были только враги! Он приоткрыл окно. Утро было
пасмурным, на улицах пусто. Но вот вдали показалась старая дама с ребенком;
они двигались не спеша. Жак бросил письмо вниз, оно покружилось в воздухе и
легло на тротуар. Он быстро отступил в глубину комнаты. Когда он отважился
снова выглянуть, письма на тротуаре не было; дама и ребенок медленно
удалялись.
Тогда, теряя последние силы, он взвыл, как зверь, попавший в капкан,
кинулся на кровать, уперся ногами в деревянную спинку и затрясся всем телом
в бессильной ярости, кусая подушку, стараясь заглушить свои вопли; у него
хватило рассудка лишь на то, чтобы не дать своим ближним увидеть, как ему
тошно.
Вечером Даниэль получил письмо:
«Мой друг!
Единственная моя Любовь, единственная нежность и красота моей жизни!
Пишу тебе это как завещание.
Они отрывают меня от тебя, отрывают от всего на свете, они хотят
упрятать меня в такое место… нет, не смею сказать в какое, не смею сказать
куда. Мне стыдно за своего отца!
Чувствую, что никогда больше не увижу тебя, мой Единственный, тот, кто
один во всем мире мог исправить меня.
Прощай, мой друг, прощай!
Если они вконец измучат и озлобят меня, я покончу с собой. И ты им
скажешь тогда, что я убил себя нарочно, из-за них! А ведь я их любил!
Моя последняя мысль, на пороге небытия, будет обращена к тебе, мой
друг!
Прощай!»
Июль 1920 г. — март 1921 г.
ИСПРАВИТЕЛЬНАЯ КОЛОНИЯ
I
С того дня, как в прошлом году он доставил домой двоих беглецов, Антуан
больше ни разу не навещал г-жу Фонтанен; но горничная узнала его и, хотя
было уже девять часов вечера, впустила без разговоров.
Госпожа де Фонтанен вместе с детьми была в своей комнате. Держась очень
прямо, она сидела под лампой перед камином и читала вслух какую-то книгу;
Женни, забившись в глубь кресла, пристально глядела на огонь, теребила косу
и внимательно слушала; поодаль Даниэль, заложив ногу за ногу и держа на
колене картон, набрасывал углем портрет матери. Задержавшись на миг в
полутьме на пороге, Антуан почувствовал, насколько неуместен его приход; но
отступать было поздно.
Госпожа де Фонтанен приняла его довольно холодно; она казалась более
всего удивленной. Она оставила детей в спальне и провела Антуана в гостиную,
но, когда он объяснил цель своего визита, встала и пошла за сыном.
Даниэлю можно было дать теперь лет семнадцать, хотя ему было всего
пятнадцать; темный пушок над губой оттенял линию рта. Пряча смущение, Антуан
смотрел юноше прямо в глаза с чуть вызывающим видом, словно хотел сказать:
«Я ведь привык действовать решительно, без обиняков». Как и в прошлый раз, в
присутствии г-жи де Фонтанен он инстинктивно подчеркивал искренность своего
поведения.
— Ну вот, — сказал он. — Я пришел, собственно, из-за вас. Наша
вчерашняя встреча навела меня на некоторые размышления.
Даниэль явно удивился.
— Да, конечно, — продолжал Антуан, — мы едва обменялись двумя-тремя
словами, вы спешили, я тоже, но мне показалось… Не знаю даже, как это
выразить… Ведь вы ничего не спросили про Жака, из чего я сделал вывод, что
он вам пишет. Разве я не прав? Подозреваю даже, что он пишет вам о таких
вещах, о которых я ничего не знаю, но очень хотел бы знать. Нет, погодите,
выслушайте меня. Жака нет в Париже с июня прошлого года, сейчас на носу
апрель, значит, он там около девяти месяцев.