Отец и брат
навещают меня! Г-н Тибо в силу своего официального положения прибывал в Круи
по первым понедельникам каждого месяца и председательствовал на заседаниях
распорядительного совета, и по этим дням, перед отъездом, он в самом деле
всякий раз просил привести к нему на несколько минут сына в комнату для
посетителей. Что касается Антуана, он выражал желание навестить брата во
время летних каникул, но г-н Тибо решительно противился этому: «Самое
главное в режиме, установленном для твоего брата, — говорил он, — это
полнейшая изоляция».
Упершись локтями в колени, Антуан вертел в руках письмо. Прощай теперь
душевный покой. Он ощутил вдруг такую растерянность, такое одиночество, что
ему захотелось во всем открыться этой озаренной внутренним светом женщине,
которую счастливый случай поставил на его пути. Он поднял на нее глаза;
спокойно сложив на юбке руки, с задумчивым лицом, она, казалось, ждала. Ее
взгляд проникал в самую душу.
— Не можем ли мы вам чем-нибудь помочь? — тихо спросила она и
улыбнулась. Из-за белизны пушистых волос эта улыбка и все лицо ее показались
ему еще моложе.
И, однако, готовый уже все рассказать, в последний момент он отступил.
Даниэль не спускал с него своих суровых глаз. Антуан вдруг испугался, что
его сочтут нерешительным, что г-жа де Фонтанен перестанет думать о нем как о
человеке энергичном, каким он был на самом деле. Но для себя он нашел более
удобное оправдание: он не имеет права выдавать тайну, которую Жак так упорно
старался скрыть. Опасаясь самого себя и пресекая дальнейшие увертки, он
встал и протянул руку с тем роковым выражением лица, которое он охотно
принимал и которое, казалось, говорило: «Ни о чем не надо спрашивать. Вы
меня разгадали. Мы понимаем друг друга. Прощайте».
Выйдя на улицу, он пошел куда глаза глядят, твердя самому себе: «Прежде
всего хладнокровие. И решительность». Те пять-шесть лет, которые он посвятил
научным занятиям, казалось, обязывали его размышлять с максимальной
логичностью. «Жак ни на что не жалуется. Следовательно, Жаку хорошо». Но
он-то понимал, что дело обстоит как раз наоборот. Точно наваждение, в голову
все лезла мысль о газетной шумихе, поднятой вокруг исправительной колонии;
особенно назойливо вспоминалась статья, озаглавленная «Каторга для детей»,
где подробно описывались физические и нравственные страдания воспитанников,
которые недоедают, живут в грязи, подвергаются телесным наказаниям и всецело
отданы во власть свирепых надзирателей. У него вырвался угрожающий жест. Во
что бы то ни стало он вызволит оттуда бедного малыша! Задача благородная,
что и говорить. Но как ее выполнить? Заводить с г-ном Тибо разговор,
вступать с ним в пререкания — об этом не могло быть и речи: шутка ли, Антуан
замахивался на отца, на то учреждение, которое тот основал и которым
руководил! Для самого Антуана в этой вспышке сыновнего бунта было столько
новизны, что он ощутил сначала смущение, потом гордость.
Но как ее выполнить? Заводить с г-ном Тибо разговор,
вступать с ним в пререкания — об этом не могло быть и речи: шутка ли, Антуан
замахивался на отца, на то учреждение, которое тот основал и которым
руководил! Для самого Антуана в этой вспышке сыновнего бунта было столько
новизны, что он ощутил сначала смущение, потом гордость.
Он вспомнил, что произошло в минувшем году, на другой день после
возвращения Жака. С утра г-н Тибо вызвал Антуана к себе в кабинет. Только
что прибыл аббат Векар. Г-н Тибо кричал: «Негодяй! В бараний рог его!»
Потрясая перед носом аббата своей жирной волосатой рукой, он растопыривал
пальцы и, хрустя суставами, медленно сжимал их снова в кулак. Потом
проговорил с довольной улыбкой: «Кажется, я нашел выход». Помолчав, он
поднял наконец веки и бросил: «Круи». «Жака в исправительную колонию?» —
вскричал Антуан. Завязался ожесточенный спор. «В бараний рог его», — твердил
г-н Тибо и хрустел пальцами. Аббат не знал, что сказать. Тогда г-н Тибо стал
расписывать прелести особого режима, которому будет подвергнут Жак, и по его
словам выходило, что режим этот благотворен и по-отечески мягок. Густым
проникновенным голосом, налегая на запятые, он заключил: «И тогда, вдали от
губительных соблазнов, избавленный благодаря уединению от своих порочных
инстинктов, приохотившись к систематическому труду, он достигнет
шестнадцатилетнего возраста и, надеюсь, без всякой опасности сможет
вернуться под мирный семейный кров». Аббат, соглашаясь, ввернул: «Уединение
обладает поистине чудодейственными и целительными свойствами». Поддавшись
доводам г-на Тибо, получившим одобрение священника, Антуан склонился к
мысли, что они правы. Этого своего согласия он не мог сейчас простить ни
себе, ни отцу.
Он шел быстро, не разбирая дороги. У Бельфорского льва{131} круто
повернул и пошел большими шагами назад, закуривая папиросу за папиросой;
вечерний ветер подхватывал струйки табачного дыма. Действовать надо
решительно, помчаться в Круи, явиться туда поборником справедливости…
Какая-то женщина увязалась за ним, зашептала нежные слова. Он ничего не
ответил и продолжал свой путь вниз по бульвару Сен-Мишель. «Поборником
справедливости! — повторял он. — Уличить начальство в обмане, разоблачить
жестокость надзирателей, устроить скандал, забрать малыша домой!»
Но его порыв уже угасал. Мысли Антуана шли теперь в двух направлениях —
рядом с планами благородной мести возникла дразнящая прихоть. Он перешел
через Сену, прекрасно осознавая, куда толкает его рассеянность. А,
собственно, почему бы и нет? Да и уснешь ли при таком возбуждении? Он
расправил плечи, глубоко вздохнул, улыбнулся. «Быть сильным, быть мужчиной»,
— подумал он.