Обожает ее.
Надумают они чего-нибудь от него добиться и тут же начинают угрожать, что
отправят девочку в Савойю, на родину Алины; он заливается слезами и обещает
сделать все, что бы они ни пожелали.
Он не слышал, о чем говорит Рашель: смотрел, как шевелятся ее губы,
которые он целовал, красиво обрисованные губы, посредине пухлые, а в уголках
они сходятся в тонкую черточку; когда она молчит, уголки губ слегка
приподняты, будто она собралась улыбнуться и раздумала, и полуулыбка эта не
насмешливая, а мирная, веселая.
Мысли его были так далеки от бедняги Шаля, что вполголоса он произнес:
— А знаете, я человек счастливый! — и сразу покраснел.
Она рассмеялась. Накануне, во время операции, она смогла вполне оценить
душевное величие этого человека и теперь была в восторге от того, что
открыла в нем мальчишество, которое как-то приближало его к ней.
— С каких это пор? — спросила она.
Он пошел на небольшую ложь:
— С сегодняшнего утра.
А ведь так оно и было на самом деле. Ему вспомнилось, с каким ощущением
вышел он от Рашели на улицу, освещенную солнцем. Никогда он не чувствовал в
себе такой силы; вспомнилось, как у Королевского моста он вмешался в самую
гущу экипажей и просто с поразительным хладнокровием, проскальзывая между
ними, думал: «До чего же я уверен в себе, до чего же хорошо я сейчас
управляю собой! А ведь есть люди, которые отрицают, что ты хозяин своей
судьбы!»
— Не угодно ли вам жареных белых грибов? — спросил он.
— With pleasure*.
______________
* С удовольствием (англ.).
— Вы говорите по-английски?
— Разумеется. Si son vedute cose piu straordinarie*.
______________
* И не такое еще бывает (ит.).
— И по-итальянски? И по-немецки?
— Aber nicht sehr gut*.
______________
* Но не очень хорошо (нем.).
Он ненадолго задумался.
— Вам доводилось путешествовать?
Она сдержала улыбку.
— Да, немного.
Он попытался заглянуть ей в глаза — уж очень загадочной показалась ему
ее интонация.
— Да, о чем же я говорил? — произнес он.
Слова были для них пустым звуком, зато взгляды, улыбки, тембр голоса,
самые незначительные движения помимо них вели между собою неумолчную беседу.
Она вдруг сказала, внимательно посмотрев на него:
— Вы совсем не похожи на того, кого я видела этой ночью…
— Даю слово, это он и есть, — подхватил Антуан, поднимая руки, еще
желтые от йода. — Не могу же я разыгрывать великого врача, когда нужно всего
лишь отделить кость от котлеты!
— Знаете, я успела достаточно хорошо вас разглядеть!
— И что же?
Она промолчала.
— Вам довелось впервые присутствовать на таком представлении? — спросил
он.
Она посмотрела на него, помолчала и сказала со смехом:
— Мне? — И тон ее, казалось, говорил: «Я еще и не то видела!» Но она
тотчас же перевела разговор: — Вам приходится оперировать ежедневно?
— Вообще не приходится. Хирургией я не занимаюсь. Я терапевт, врач по
детским болезням.
— Отчего же вы не стали хирургом? Такой человек, как вы!
— Надо полагать, это не мое призвание.
— Ах, как досадно! — вздохнула она.
Они помолчали. Ее слова вызвали в его душе печальный отзвук.
— Врач по внутренним болезням, хирург — да не все ли равно… —
произнес он громко. — О призваниях строятся всякие досужие домыслы. Всегда
думаешь, что сам выбрал свое дело. А ведь все решают обстоятельства… — И
она увидела, как на его лице вновь проступает то мужественное выражение,
которое покорило ее накануне у изголовья больного ребенка. — Сделано, и
обсуждать больше нечего, — продолжал он. — Избранный путь всегда лучший,
только бы можно было идти вперед, к цели!
И он вдруг подумал о прелестной женщине, сидевшей напротив него,
подумал о том, какое место за несколько часов она уже успела занять в его
жизни, и сразу встревожился: «Главное, чтобы она не помешала мне работать!
Добиваться успеха!»
Она заметила, что его лицо на миг омрачилось.
— Должно быть, вы невероятно упрямы.
Он усмехнулся:
— Вы не станете надо мной смеяться? Долгое время моим девизом было
латинское слово, означающее: «Выстою!» Я даже велел отпечатать его на моей
почтовой бумаге, выводил на первой странице моих книг. — Он вытащил цепочку
от часов: — Даже вырезал на старинной печатке и ношу ее до сих пор.
Она подержала изящную вещицу, висевшую на конце цепочки.
— Чудесно!
— Правда? Вам нравится?
Она поняла его и сказала, возвращая печатку:
— Нет.
Но он уже отцепил брелок!
— Возьмите, прошу вас.
— Да вы с ума сошли!
— Рашель… на память о…
— На память о чем?
— Обо всем.
Она повторила:
— Обо всем? — и все смотрела ему в лицо и смеялась от души.
О, как же она сейчас ему нравилась! Как пленяла его эта непринужденная
улыбка — улыбка почти мальчишеская! Не было в ней ничего общего ни с
продажными женщинами, с которыми он встречался, ни с девушками и молодыми
женщинами, которых видел в свете или в отелях в дни каникул и которые
приводили его в замешательство, но, как правило, ничуть не привлекали.
Рашель не внушала ему робости, — она была так близка ему.
Рашель не внушала ему робости, — она была так близка ему. В ней была
какая-то языческая прелесть и даже что-то от той непосредственности, которая
свойственна девицам легкого поведения, любящим свое ремесло; но в ее
прелести не было ничего сомнительного, пошлого. Как же она ему нравилась! Он
видел в ней не только женщину, отвечавшую его вкусам, как ни одна другая, но
впервые в жизни ему казалось, что он нашел спутницу жизни, друга.
Мысль эта неотступно преследовала его с самого утра. Он уже вынашивал
замысел новой своей жизни, в которой Рашель отводилось определенное место.
Одно только и оставалось для заключения договора — согласие соучастника. И
он совсем по-мальчишески вел себя, сгорал от желания взять ее за руку,
сказать; «Вы та, которую я ждал. Не хочу я больше случайных связей, но я
терпеть не могу неясности, поэтому давайте заранее определим наши отношения.
Вы будете моей любовницей. Наладим же нашу жизнь». Уже не раз он невольно
выдавал свою заветную мечту, отваживался заглянуть в будущее; но она делала
вид, будто не понимает, и он угадывал в ней какую-то сдержанность, которая
мешала ему сразу раскрыть все свои замыслы.
— Не правда ли, здесь уютно? — говорила она, объедая гроздь
замороженной смородины, подкрасившей ей губы.
— Да. Надо его запомнить. В Париже все найдешь, даже что-то
провинциальное. — И, показывая на пустой зал, он добавил: — И нечего
опасаться, что кого-нибудь встретишь.
— Вам было бы неприятно, если бы нас встретили вместе?
— Что за выдумки, я же о вас беспокоюсь.
Она пожала плечами.
— Обо мне? — Ей было приятно сознавать, что она возбуждает его
любопытство, и она не спешила рассказывать о себе. Но в его вопрошающем
взгляде было столько затаенной тревоги, что она решилась и доверительно
сказала: — Повторяю, мне не перед кем отчитываться. Средства на жизнь, пусть
скромные, у меня есть, и я обхожусь. Я свободна.
Напряженное лицо Антуана сразу разгладилось — он обрадовался, как
ребенок. И она поняла, что он воспринял смысл ее слов так: если захочешь, я
стану твоей. Будь на его месте любой другой, она бы возмутилась, но он ей
нравился, и радостное сознание, что она желанна, унесло обиду при мысли, что
он неверно понимает ее.
Подали кофе. Она умолкла, задумалась. Ведь и самой ей не казалось
невероятной их связь; вот сейчас, например, она вдруг подумала: «Заставлю
его сбрить бороду». Однако, ведь она его совсем не знает; такое влечение,
как то, что сегодня она испытывает к нему, она в общем уже испытывала к
другим. Пусть он не заблуждается и не смотрит на нее так, как смотрит
сейчас, самоуверенно и плотоядно…
— Папиросу?
— Не надо, у меня есть свои, не такие крепкие.