— Ну?.. — торопил он. — Говори же!
Жак вдруг застыл на месте и ухватился за руку старшего брата.
— Антуан, Антуан! — крикнул он. — Поклянись мне, что ты ничего не
скажешь! Поклянись! Если папа узнает, он… Ведь папа любит меня, это его
огорчит. Он не виноват, что мы с ним по-разному смотрим на жизнь… — И
вдруг взмолился: — Ах, Антуан, но уж ты… Не покидай, не покидай меня,
Антуан!
— Да нет, мой малыш, да нет же, поверь, я ведь с тобой… Я никому
ничего не скажу, сделаю все так, как ты захочешь. Но только расскажи мне все
до конца.
И, видя, что Жак не решается продолжать, спросил:
— Он тебя бил?
— Кто?
— Дядюшка Леон.
— Да нет!
Жак был так удивлен, что даже улыбнулся сквозь слезы.
— Тебя никто не бьет?
— Нет же.
— Правда? Никогда, никто?
— Никто!
— Ну, рассказывай дальше.
Молчание.
— А новый, Артюр? Он тоже нехорош?
Жак покачал головой.
— В чем же дело? Тоже ходит в кафе?
— Нет.
— Ах, так! Значит, с ним ты гуляешь?
— Да.
— Тогда что же тебе не нравится? Он с тобою груб?
— Нет.
— Так что же? Ты не любишь его?
— Нет.
— Почему?
— Потому.
Антуан не знал, о чем спрашивать дальше.
— Но какого черта ты не пожалуешься? — начал он снова. — Почему не
расскажешь обо всем директору?
Дрожа всем телом, Жак прильнул к Антуану.
— Нет, нет… Антуан, ты ведь поклялся, правда? Поклялся, что никому не
скажешь, — умолял он. — Ничего, ничего, никому!
— Да, да, я сделаю, как ты просишь. Я хочу только знать: почему ты не
пожаловался директору на дядюшку Леона?
Жак, не разжимая зубов, мотал головой.
— Может быть, ты считаешь, что директор сам все знает и смотрит на эти
вещи сквозь пальцы? — подсказал Антуан.
— Ах, нет!
— А что ты вообще можешь сказать про директора?
— Ничего.
— Думаешь, что он плохо обращается с другими детьми?
— Нет, с чего ты взял?
— Вид у него любезный, но теперь я не могу ни за что поручиться:
дядюшка Леон тоже ведь такой славный на вид! Слышал ли ты про директора
что-нибудь худое?
— Нет.
— Может быть, надзиратели боятся? Дядюшка Леон, Артюр — они боятся его?
— Да, боятся немного.
— Почему?
— Не знаю. Наверно, потому, что он директор.
— А ты? Ты ничего не замечал, когда он с тобой разговаривает?
— Что замечал?
— Когда он к тебе заходит, как он держится?
— Не знаю.
Наверно, потому, что он директор.
— А ты? Ты ничего не замечал, когда он с тобой разговаривает?
— Что замечал?
— Когда он к тебе заходит, как он держится?
— Не знаю.
— Ты не решаешься поговорить с ним откровенно?
— Нет.
— А если б ты ему сказал, что дядюшка Леон, вместо того чтобы гулять с
тобой, сидит в кафе и что тебя запирают в прачечной, — что бы он тогда,
по-твоему, сделал?
— Выгнал бы дядюшку Леона! — с ужасом сказал Жак.
— Ну, и что же мешало тебе тогда все ему рассказать?
— То и мешало, Антуан!
Антуан выбивался из сил, пытаясь разобраться в этом клубке непонятных
ему отношений, в которых, он чувствовал, запутался его брат.
— И ты не хочешь мне сказать, что же мешает тебе признаться? Или, может
быть, ты и сам этого не знаешь?
— Ведь есть… рисунки… под которыми меня заставили подписаться, —
прошептал Жак, потупясь. Он замялся, помолчал, потом решился: — Но дело не
только в этом… Господину Фему ничего нельзя говорить, потому что он
директор. Понимаешь?
Голос был усталый, но искренний, Антуан не настаивал; он побаивался
себя, зная свою привычку делать слишком поспешные и далеко идущие выводы.
— Но учишься-то ты хорошо? — спросил он.
Показался шлюз, на баржах уже светились окошки. Жак все шагал, уставясь
в землю.
Антуан повторил:
— Значит, и с учением у тебя не ладится?
Не поднимая глаз, Жак кивнул головой.
— Почему же директор говорит, что учитель тобой доволен?
— Потому, что так ему говорит учитель.
— А зачем ему это говорить, если оно не так?
Видно было, что Жаку стоит немалых усилий отвечать на все эти вопросы.
— Понимаешь, — сказал он вяло, — учитель человек старый, он даже не
требует, чтоб я занимался; ему говорят, чтобы он приходил, он и приходит,
вот и все. Знает, что все равно никто с него не спросит. Да и ему лучше —
тетрадей не надо проверять. Посидит у меня часок, поболтаем немного, он ведь
со мной по-товарищески, — расскажет про Компьень, про учеников своих, и дело
с концом… Ему тоже не сладко живется… Рассказывает мне про свою дочь, у
нее все время боли в животе, и вечно она ссорится с его женой, потому что он
второй раз женат. И про сына говорит, он унтер-офицером был, а его
разжаловали, потому что он влез в долги из-за какой-то бухгалтерской жены…
Мы с ним оба притворяемся, что заняты тетрадями, уроками, но, по правде
говоря, ничего с ним не делаем…
Он замолчал. Антуан не знал, что ответить. Его охватила чуть ли не
робость перед этим ребенком, который уже успел приобрести такой жизненный
опыт. Да и не было нужды о чем-то расспрашивать. Не ожидая вопросов, мальчик
опять заговорил тихо, монотонно и сбивчиво; трудно было уследить за ходом
его мысли, трудно было понять, чем вызвано это внезапное словоизвержение —
да еще после такого долгого и упорного нежелания говорить.