Но настоящее упрямо не желало давать ему сегодня ничего, кроме
мучительной горечи; день близился к концу и сулил безнадежность отчаянья. И
когда Антуан показал ему знаком, что пора уходить, Жак почувствовал
облегчение.
Даниэль заметил жест Антуана. Он поспешил подойти к Жаку.
— Вы ведь еще не уходите?
— Нет, уходим.
— Уже? — И тихо добавил: — Мы так мало были вдвоем!
Ему этот день тоже принес лишь обманутые надежды. К ним примешивались
укоры совести по отношению к Жаку и, что его особенно удручало, по отношению
к их дружбе.
— Прости меня, — вдруг сказал он, увлекая друга к окну, и у него
сделалось такое жалобное и доброе лицо, что Жак мгновенно забыл все обиды и
вновь ощутил прилив былой нежности. — Сегодня все так неудачно получилось…
Когда я тебя снова увижу? — говорил настойчиво Даниэль. — Мне нужно побыть с
тобой подольше и вдвоем. Мы теперь плохо знаем друг друга. Да и
неудивительно, целый год, сам посуди! Но так нельзя.
Он спросил вдруг себя, что станется с этой дружбой, которая так долго
ничем уже не питалась, ничем, кроме какой-то мистической верности прошлому,
хрупкость которой они только что ощутили. Ах, нет, нельзя, чтобы все
погибло! Жак казался ему еще немного ребенком, но его привязанность к Жаку
оставалась прежней; она, пожалуй, даже еще возросла от сознания своего
старшинства.
— По воскресеньям мы всегда дома, — говорила тем временем г-жа де
Фонтанен Антуану. — Мы уедем из Парижа только после раздачи наград.
Глаза у нее засияли.
— Ведь Даниэль всегда получает награды, — шепнула она, не скрывая
гордости. И, убедившись, что сын стоит к ним спиной и не слышит ее, внезапно
добавила: — Пойдемте, я покажу вам свои сокровища.
Она весело побежала в свою спальню; Антуан последовал за ней. В одном
из ящиков секретера было аккуратно разложено десятка два лавровых венков из
цветного картона. Она тут же задвинула ящик и засмеялась, чуть смущенная
своей ребяческой выходкой.
— Только не говорите Даниэлю, — попросила она, — он не знает, что я их
берегу.
Они молча прошли в прихожую.
— Жак, ты идешь? — позвал Антуан.
— Сегодняшний день не в счет, — сказала г-жа де Фонтанен, протягивая
Жаку обе руки; она настойчиво смотрела на него, словно обо всем догадалась.
— Вы здесь среди друзей, дорогой Жак. Когда бы вы ни пришли, вы всегда
будете желанным гостем. И старший брат тоже, само собой разумеется, —
прибавила она, грациозно поворачиваясь к Антуану.
Жак поискал глазами Женни, но они с кузиной исчезли. Он нагнулся к
собачонке и поцеловал ее в шелковистый лоб.
Госпожа де Фонтанен вернулась в столовую, чтобы убрать со стола.
Даниэль рассеянно прошел за ней следом, прислонился к дверному косяку и
молча закурил.
Он думал о том, что ему сообщила Николь; почему от него
скрыли, что кузина сбежала из дома, что она попросила у них убежища? Убежища
от кого?
Госпожа де Фонтанен сновала взад и вперед с той непринужденностью в
движениях, которая придавала ей моложавость. Она вспоминала разговор с
Антуаном, думала о том, что он рассказал ей о себе, о своих занятиях и
планах на будущее, о своем отце. «У него честное сердце, — думала она, — и
какая прекрасная голова… — Она попыталась найти эпитет. — …голова
мыслителя», — прибавила она с радостным оживлением. Ей вспомнился недавний
порыв; значит, и она согрешила, пусть только мысленно, пусть мимолетно.
Слова Грегори пришли ей на память. И тут, без всякой причины, ее охватило
вдруг такое могучее ликование, что она поставила на место тарелку, которую
держала в руке, и провела пальцами по лицу, будто хотела ощутить, какова эта
радость на ощупь. Подошла к удивленному сыну, весело положила ему на плечи
руки, заглянула в глаза, молча поцеловала и стремительно вышла из комнаты.
Она прошла прямо к письменному столу и своим крупным, детским, чуть
дрожащим почерком написала:
«Дорогой Джеймс,
Я держалась сегодня ужасно надменно. Кто из нас имеет право судить
своих ближних? Благодарю бога за то, что он еще раз меня просветил. Скажите
Жерому, что я не стану требовать развода. Скажите ему…»
Она писала и плакала, слова прыгали у нее перед глазами.
XII
Через несколько дней Антуан проснулся на рассвете от стука в ставни.
Тряпичник не мог достучаться в ворота; он слышал, что в швейцарской
дребезжит звонок, и заподозрил неладное.
В самом деле, умерла матушка Фрюлинг; последний удар свалил ее на пол у
самой кровати.
Жак прибежал, когда старуху уже перекладывали на матрас. Рот у нее был
открыт, виднелись желтые зубы. Это напомнило ему о чем-то ужасном… ах да,
труп серой лошади на тулонской дороге… И вдруг подумалось, что на похороны
может приехать Лизбет.
Прошло два дня. Она не приехала, она не приедет. Тем лучше. Он не
пытался разобраться в своих чувствах. Даже после того, как он побывал на
улице Обсерватории, он продолжал работать над поэмой, где воспевал
возлюбленную и оплакивал разлуку с нею. Но видеть ее наяву он, пожалуй, и не
хотел.
Однако он раз десять на дню проходил мимо швейцарской, всякий раз
бросал туда тревожный взгляд и всякий раз возвращался к себе успокоенный, но
не удовлетворенный.
Накануне похорон, когда он, поужинав в одиночестве, вернулся домой из
соседнего ресторанчика, где они с Антуаном столовались с тех пор, как г-н
Тибо отбыл в Мезон-Лаффит, первое, что ему сразу же бросилось в глаза, был
чемодан, стоявший в дверях швейцарской.