— Но если бы вам, как мне, пришлось
иметь дело с трупами! Ведь дня через два…
Рашель стукнула рукой по столу, заставив его замолчать. Она часто
забывала, что Антуан — врач. Она обернулась к нему и, пристально посмотрев
на него, прошептала:
— Мой тубиб{482}!
Неужели это самое лицо, такое теперь знакомое, возникло перед ней в
ночь операции при резком свете лампы? Неужели — это та же героическая маска,
грозно-прекрасная и такая недоступная? Как хорошо она узнала теперь,
особенно когда борода была сбрита, все выпуклости, неровности, крохотные
родинки на этом лице! Бритва обнаружила легкую впалость щек, можно сказать,
некоторую вялость ткани, — и мягкий их контур немного сглаживал угловатые
линии нижней челюсти. Как хорошо ей была знакома, даже вслепую, когда по
ночам она сжимала в ладонях его квадратную челюсть, линия этого усеченного
подбородка, внизу такого плоского, что однажды она с удивлением воскликнула:
«А челюсть у тебя, совсем как у змеи!» Но больше всего ее удивляла, когда не
стало бороды, длинная и извилистая, выразительная и в то же время как бы
застывшая линия тонкого рта, углы которого почти никогда не приподнимались и
редко опускались; они завершались властными складками, говорившими о силе
воли — почти нечеловеческой воли, какую видишь на лицах античных статуй.
«Неужели у него такая сильная воля?» — вопрошала она себя. Она опустила
голову, глаза ее лукаво скользнули за ресницами, и по этой золотистой
бахроме словно пробежала искорка.
Антуан позволял рассматривать себя с блаженной улыбкой человека,
который знает, что его любят. С той поры, как он сбрил бороду, у него
появилось немного иное представление о самом себе; он стал придавать не
такое большое значение своему властному взгляду. Он открыл в себе новые
возможности, которые ему самому нравились. К тому же за последнее несколько
недель он чувствовал, что стал преображаться. Преображаться до такой
степени, что все события его минувшей жизни — до появления Рашели — совсем
потускнели. Ведь все это происходила до того. Что означало «до того»? Он не
пытался уточнять. До преображения. Он изменился и духовно стал как будто
более гибок; возмужал и в то же время словно бы помолодел. Он любил
повторять про себя, что сделался более сильным. И, пожалуй, именно так и
было; духовная его сила стала, быть может, менее рассудочна, чем раньше, но
зато стала и более могучей, более искренней в своих проявлениях. Он замечал
это и по своей работе; их союз вначале мог, казалось, вызвать перебои в ней,
но работа вдруг снова закипела, стала еще напряженнее, заполнила его жизнь,
как многоводная река.
— Не стоит заниматься так долго моей особой, — сказал Антуан, предлагая
стул Даниэлю. — Мы только что пришли из кинематографа: смотрели африканский
фильм.
— Вам не доводилось выезжать из Европы? — спросила Рашель.
— Вам не доводилось выезжать из Европы? — спросила Рашель.
Даниэль был удивлен звучностью ее голоса.
— Нет, сударыня, никогда.
— Ну, тогда, — продолжала она и принялась за шартрез, со вкусом опуская
в бокал две свежие соломинки, — вам нужно посмотреть этот фильм. Кадры есть
превосходные, например, шествие носильщиков на закате солнца… Не правда
ли, Антуан? А игры детишек на песке, пока женщины разгружают пироги…
— Пойду непременно, — откликнулся Даниэль, глядя на нее. После короткой
паузы он добавил: — А вы знаете Аниту?
Она покачала головой.
— Это цветная американка, постоянно бывает в баре. Да вот она, в белом,
позади Марии-Жозефы, вон той высокой особы, увешанной жемчугами.
Рашель привстала и увидела за парами танцующих смугло-желтый профиль,
затененный полями огромной шляпы.
— Это не чернокожая, — произнесла она разочарованно, — она креолка.
На лице Даниэля промелькнула едва заметная усмешка.
— Простите, ошибка, сударыня, — сказал он. Затем, обернувшись к
Антуану, спросил: — Вы часто здесь бываете?
Антуан готов был ответить утвердительно, но помешало присутствие
Рашели.
— Почти никогда, — сказал он.
Рашель следила глазами за Анитой, которая пошла танцевать с
Марией-Жозефой. На гибком теле американки в обтяжку сидело белое атласное
платье, блестящее, как птичье оперение, и отливавшее перламутром при каждом
движении ее длинных ног.
— Поедете завтра в Мезон? — спросил Антуан.
— Я только что оттуда, — отвечал Даниэль. Он хотел было что-то сказать
Антуану, но поднялся, увидев молодую женщину испанского типа, одетую в
тюлевое платье лимонного цвета.
— Прошу извинить меня, — пробормотал он, удаляясь. Он подхватил молодую
женщину под руку и в плавном танце увел ее в дальний угол, где находились
музыканты.
Анита остановилась. Рашель видела, как она со спокойной лебединой
грацией, рассекая поток танцующих, проплыла к столику, за которым сидели они
с Антуаном. Креолка задела стул молодого человека и приблизилась к
диванчику, на котором сидела Рашель, вынула что-то из сумочки, зажала в
руке, затем, очевидно считая, что находится в достаточно уединенном месте (а
возможно, не обращая внимания на взгляды посторонних), вытянула ногу,
поставила ее на диванчик, проворно отогнула подол платья и сделала себе укол
в бедро. Рашель заметила кусочек светло-коричневой кожи, мелькнувшей между
двумя полосками шелковистой белизны, и невольно зажмурилась; Анита опустила
юбку, выпрямилась пластичным движением, причем на ее смуглой щеке сверкнула
жемчужная серьга, продетая в мочку уха, и неторопливой поступью вернулась к
подруге.
Рашель снова положила локти на стол и, полузакрыв глаза, стала тянуть
ледяной ликер. Ласковые звуки скрипок, протяжное навязчивое пение смычков
истомили ее, довели до изнеможения.