Роль свою мы сыграли
великолепно: мы серьезно отнеслись к утопическим планам рабочего класса и
первые помогли ему своим капиталом. А каков результат? Прошло полтора года,
не больше, и вот вам — банкротство. Надо признаться, посредник между нами и
делегатами от рабочих был превосходный. Да ты его отлично знаешь, — добавил
он, останавливаясь и наклоняясь к Жаку. — Это Фем, он при тебе был в Круи!
Жак ничего не ответил.
— Он держит в руках всех вожаков, и все благодаря письмам, в которых
эти радетели просят у нас денежной помощи; да, письма написаны в весьма
трудные дни для забастовщиков. Отречься от них они не посмеют. — И снова
послышалось самодовольное покашливание. — Но не об этом хотел я потолковать
с вами, — продолжал он и пошел дальше.
Ступал он грузно, быстро начинал задыхаться, с трудом волочил ноги по
песку; весь как-то подавшись вперед, шагал, заложив руки за спину, и полы
его расстегнутого сюртука развевались. Сыновья молча шли по обеим сторонам.
И Жаку припомнилась вычитанная где-то фраза: «Стоит мне встретить двух
людей, пожилого и молодого, которые идут рядом, а о чем говорить не знают, —
и я сразу понимаю, что это отец и сын».
— Вот что, — сказал г-н Тибо, — я хочу знать ваше мнение об одном
проекте, который касается вас. — В его голосе появились меланхолические
нотки и даже что-то искреннее, что обычно ему свойственно не было. — Вы сами
увидите, дети мои, когда доживете до моих лет, что начинаешь невольно
спрашивать себя: а что ты совершил за свою жизнь? Я хорошо знаю, и об этом
всегда твердит аббат Векар, что силы, употребленные на благие деяния,
направлены к единой цели и, так сказать, суммируются. Но тяжело думать, что
труд всей твоей жизни может затеряться в безымянных наносных слоях,
оставленных целыми поколениями, и, право, вполне законно желание отца, чтобы
хоть у детей его сохранилось воспоминание о нем как о личности. Хотя бы как
об образце для подражания. — Он вздохнул. — По совести говоря, я больше
пекусь о вас, нежели о себе. Я подумал о том, что в будущем вам, наверное,
будет отрадно, если вас, сыновей моих, не станут смешивать со всеми Тибо,
нашими однофамильцами, живущими во Франции. Ведь нашему роду уже два века, и
это подтверждено надлежащими документами. А ведь сие что-нибудь да значит.
Со своей стороны, я убежден, что по мере сил своих приумножил почетное
наследие, и имею право желать — да будет это мне наградой, — чтобы ваше
происхождение не оставалось безызвестным; имею право стремиться к тому,
чтобы вы носили не только мою фамилию, но и мое имя, чтобы оно в
неприкосновенности передавалось тому, кто еще явится на свет, — плоти от
плоти моей. Министерство юстиции предусмотрело возможность таких пожеланий.
И вот за последние несколько месяцев я выполнил все необходимые
формальности, чтобы изменить ваше гражданское состояние, — вам только
придется через некоторое время поставить свою подпись на кое-каких бумагах.
Полагаю, что к нашему возвращению в город, самое позднее к рождеству, у вас
уже будет законное право именоваться не каким-то там Тибо, не просто Тибо, а
Оскар-Тибо, через дефис: например, доктор Антуан Оскар-Тибо. — Он сложил
ладони, потер их. — Вот и все, что я намерен был изложить вам. Благодарить
не надо. И довольно об этом. Пора идти обедать, Мадемуазель уже делает нам
знаки. — На манер древних патриархов он возложил руки на плечи сыновей. — А
если сверх того окажется, что отличие это принесет вам кое-какую пользу в
делах, то тем лучше, дети мои. И, говоря по чести, вполне справедливо, чтобы
человек, никогда не обращавшийся к светской власти, предоставил потомству
своему право извлекать выгоду из того уважения, которое он завоевал для
себя.
Голос его дрожал. Не желая показывать своего умиления, он вдруг свернул
с аллеи, по которой они шли, и один, ускоряя шаги и спотыкаясь о кочки,
торчавшие на лужайке, добрался до виллы. На памяти Антуана и Жака никогда
еще не приходил он в такое волнение.
— Вот так номер! — прошептал Антуан. Он был в восторге.
— Да замолчи ты! — оборвал его Жак; у него было такое ощущение, будто
брат грязными руками прикоснулся к его сердцу. Редко случалось, чтобы Жак
непочтительно отзывался о г-не Тибо, он старался не осуждать отца, его
самого тяготила присущая ему проницательность, которая чаще всего позволяла
ему видеть отрицательные стороны г-на Тибо. Но в тот вечер его до боли
поразило, что в желании отца пережить самого себя проступает такой страх
смерти: ведь и сам Жак, хоть было ему всего двадцать лет, всегда испытывал
непреодолимую тоску, думая о конце.
«Чего ради я потащил к ним Антуана», — спрашивал себя Жак часом позже,
когда они шли с братом по зеленой дороге, обсаженной двумя рядами вековых
лип и убегавшей к лесу. Затылок у него ныл: Антуан, по настоянию
Мадемуазель, осмотрел фурункул и нашел необходимым вскрыть его, вопреки всем
возражениям пациента, которому совсем не хотелось выходить с повязкой.
Антуан, усталый, но разговорчивый, думал только об одной Рашели; ведь
вчера в этот час он еще не знал ее, а теперь она заполняет каждую минуту его
жизни.
Его радостное возбуждение было чуждо тем настроениям, которые нахлынули
на Жака после безмятежно проведенного дня, особенно сейчас, когда
приближался час встречи, мысль о которой пробуждала в нем какое-то
неопределенное душевное волнение, временами очень похожее на надежду. Он
шагал рядом с Антуаном и был недоволен им, что-то подозревал; сегодня он
чувствовал какое-то предубеждение против брата; он ничем не проявлял этого,
но все же замкнулся в себе, о чем-то умалчивал, хотя между ними как будто
шел обычный дружеский разговор. На самом же деле они перекидывались словами,
фразами, улыбками, как два противника, которые бросают лопатами землю,
возводя между собою высокую преграду. И тот и другой отдавали себе ясный
отчет в этом маневре.