..»
XII
Шел дождь, Антуан взял такси. По мере того, как он приближался к
предместью Сент-Оноре, его хорошее настроение исчезало и на лбу появлялись
морщины.
— Ах, если бы все уже было кончено, — повторял он про себя, в третий
раз поднимаясь по лестнице в квартиру Эке.
Одно мгновение он надеялся, что его пожелание исполнилось: горничная,
отворившая ему дверь, как-то странно поглядела на него и живо приблизилась,
чтобы сказать ему что-то. Но оказалось всего-навсего, что ей дано было
секретное поручение: г-жа Эке умоляла доктора зайти в ее комнату,
переговорить с ней, прежде чем он пройдет к ребенку. Уклониться было
невозможно. Комната была освещена, дверь открыта. Входя, он увидел голову
Николь, откинутую на подушку. Он подошел ближе. Она не шевельнулась. Она
дремала. Разбудить ее было бы бесчеловечно. Она покоилась, помолодевшая,
умиротворенная; и в этом сне растворились ее горе и усталость. Антуан глядел
на нее, не смея шелохнуться, задерживая дыхание, и его пугало, что на этом
лице, с которого только что стерлись черты горя, можно было уже прочесть
такое ощущение блаженства, такую жажду забвения, счастья. Перламутровый
оттенок сомкнутых век, двойная золотистая бахрома ресниц, и это бессильное
оцепенение, эта томность… Каким волнующим казалось ее прекрасное открытое
лицо! Какое влекущее очарование было в этих устах, изогнутых наподобие лука,
в этих полуоткрытых, почти безжизненных устах, не выражавших уже ничего,
кроме чувства облегчения и надежды! «Почему, — спрашивал себя Антуан, —
почему лицо уснувшей юной женщины кажется таким чарующим? И что таится в
последних глубинах нечистой мужской жалости, которая так легко вспыхивает?»
Он повернулся на цыпочках, бесшумно вышел из комнаты и направился по
коридору к детской, откуда сквозь стены доносился уже хриплый непрерывный
крик. И Антуану пришлось собрать всю свою волю, чтобы найти ручку двери,
переступить порог и снова войти в соприкосновение со злыми силами, царившими
в этой комнате.
Эке сидел, положив ладони рук на край колыбели, поставленной посреди
комнаты, и раскачивал ее с серьезным видом; по другую сторону колыбели
ожидала своей очереди ночная сиделка, засунув руки под передник и склонясь
под своей накидкой в позе, выражавшей бесконечное профессиональное терпение;
а Исаак Штудлер, по-прежнему в белом халате, стоял, прислонившись к камину,
скрестив на груди руки и поглаживая черную бороду.
При виде доктора, вошедшего в комнату, сиделка поднялась с места. Но
Эке, не спускавший глаз с ребенка, казалось, ничего не замечал. Антуан
подошел к колыбели. Только тогда Эке повернулся к нему и вздохнул. Антуан на
лету схватил пылающую ручонку, беспокойно метавшуюся на одеяле, и тотчас же
тельце ребенка скорчилось, как червяк, старающийся спрятаться в песок.
Личико было красное, покрытое жилками, точно мрамор, и почти такое же
темное, как резиновый мешок со льдом, положенный на ухо; мелкие локоны,
белокурые, как у Николь, влажные от пота или от компрессов, прилипли ко лбу
и щекам: один глаз был полузакрыт, и под опухшим веком затуманенный зрачок
отливал каким-то металлическим блеском, как зрачок мертвого зверька.
Личико было красное, покрытое жилками, точно мрамор, и почти такое же
темное, как резиновый мешок со льдом, положенный на ухо; мелкие локоны,
белокурые, как у Николь, влажные от пота или от компрессов, прилипли ко лбу
и щекам: один глаз был полузакрыт, и под опухшим веком затуманенный зрачок
отливал каким-то металлическим блеском, как зрачок мертвого зверька. От
движения колыбели головка чуть-чуть покачивалась то вправо, то влево, и это
придавало известный ритм стонам, вырывавшимся из маленького охрипшего горла.
Предупредительная сиделка отправилась было за стетоскопом, но Антуан
сделал знак, чтобы она понапрасну не беспокоилась.
— Эта мысль пришла в голову Николь, — заметил вдруг Эке почти громко,
каким-то странным голосом. И, так как удивленный Антуан, по-видимому, не
понимал, в чем дело, он неторопливо объяснил: — Видите, колыбелька?.. Это
пришло в голову Николь…
На его губах блуждала неопределенная улыбка: он находился в состоянии
полного душевного расстройства, и эти мелкие детали представлялись ему
особенно значительными.
Почти тотчас же он добавил:
— Да… ее разыскали на седьмом этаже… Ее колыбельку!.. На чердаке,
там столько пыли… Только это покачивание и успокаивает ее хоть немного,
видите?
Антуан с волнением наблюдал за ним. В эти мгновения он понял, что все
его сочувствие, как бы велико оно ни было, никогда не сможет сравниться с
таким горем. Он положил руку на рукав Эке.
— Вы совсем замучились, дружище. Вам бы следовало пойти прилечь. К чему
так изнурять себя?..
Штудлер поддержал его.
— Ты не спишь уже третью ночь!
— Будьте же благоразумны, — продолжал Антуан, наклоняясь над ним. — Вам
понадобятся все ваши силы… очень скоро.
Он ощущал почти физическое желание оторвать несчастного от этой
колыбели, как можно скорее утолить все его напрасные страдания в сонном
забытьи.
Эке не отвечал. Он продолжал укачивать ребенка. Но видно было, что
плечи его еще больше согнулись, как будто это «очень скоро», произнесенное
Антуаном, было поистине непосильной тяжестью. Затем сам, без новых уговоров,
он встал, жестом попросил сиделку заменить его у колыбели и, не вытирая щек,
по которым струились слезы, повернул голову, как бы ища чего-то. Наконец он
подошел к Антуану и с усилием взглянул ему в лицо. Антуан был поражен тем,
как изменилось выражение его глаз: близорукий взгляд, острый и решительный,
словно притупился; он перемещался медленно, а задерживаясь на чем-либо,
становился тяжелым и вялым.
Эке смотрел на Антуана. Губы его задвигались раньше, чем он заговорил:
— Надо… Надо что-нибудь предпринять, — прошептал он. — Она ужасно
мучается, понимаете… Зачем же ей напрасно страдать, правда? Надо иметь
мужество ре… решиться на что-нибудь… — Он замолчал, ища, казалось,
поддержки у Штудлера, затем его тяжелый взгляд снова встретился со взглядом
Антуана.