— Где Николь?
— Она там, в коридоре, — ответила она удивленно.
Николь стояла у полуоткрытого окна; взгляд ее безразлично скользил по
блестящим рельсам. Была она печальна, но еще больше утомлена; печальна и все
же счастлива, ибо вся нынешняя скорбь не могла ни на секунду затмить ее
счастья. Жива ли, мертва ли ее мать, ведь все равно жених ждет ее! И она
снова и снова пыталась отогнать греховную мысль — что уход в небытие ее
матери был в какой-то мере для ее жениха избавлением — устранилось
единственное темное пятно, которое до сих пор омрачало их будущее.
К ней неслышно подошел Жером:
— Николь! Умоляю! Во имя твоей матери, прости меня.
Она вздрогнула, обернулась. Он стоял перед ней, держа шляпу в руке, и
смотрел на нее смиренно и ласково. Лицо скорбное, видно, его измучила
совесть, и сейчас оно не вызывало в девушке отвращения, — она почувствовала
жалость. Как будто только и ждала случая проявить доброту. Да, она прощала
ему.
Она не ответила, но чистосердечно протянула ему свою маленькую руку,
затянутую в черную перчатку, и он взял ее, крепко пожал, не в силах
преодолеть волнения, шепнул:
— Благодарю. — И удалился.
Прошло несколько минут. Николь не двинулась с места. Раздумывала о том,
что, пожалуй, так лучше из-за тети Терезы и что она расскажет жениху о
трогательной этой сцене. Пассажиры шли и шли, задевали ее вещами. Наконец
поезд тронулся. Толчок вывел ее из оцепенения. Она вернулась в купе. Чужие
люди заняли свободные места. А в глубине дядя Жером удобно уселся против
г-жи де Фонтанен, просунув руку в подвесной ремень, повернув голову так,
чтоб удобнее было любоваться пейзажем, и уписывал бутерброд с ветчиной.
VIII
Весь вечер Жак восстанавливал в памяти слово за словом разговор с
Женни. Он и не пытался разобраться, отчего же так неотвязно преследует его
это воспоминание, но отрешиться от него не мог; и ночью он не раз просыпался
и возвращался мыслью к нему с неиссякаемой, нетускнеющей радостью. Поэтому
велико было его разочарование, когда, придя на следующее утро на теннисную
площадку, он не увидел девушку.
Его пригласили сразиться, и отказываться не захотелось; играл он
скверно, то и дело поглядывал на дорожку у входа. Время шло. Женни все не
появлялась. Он улизнул, как только удалось. Он уже не надеялся на встречу,
но еще не отчаивался.
И вдруг увидел Даниэля, бросился к нему.
— А Женни? — спросил он, ничуть не удивляясь встрече.
— Сегодня утром она играть не будет. Ты что, уже уходишь? Я тебя
провожу. Я в Мезоне со вчерашнего вечера… Да, так вот, — продолжал он,
когда они вышли из клуба, — маме пришлось уехать, — она попросила меня
переночевать здесь, чтобы Женни не оставалась ночью одна, ведь дом стоит так
уединенно.
.. Новая выходка моего папаши. Бедная мама ни в чем не может ему
отказать.
Он задумался с озабоченным видом, но через миг, поразмыслив, уже
улыбался: он не задерживался на том, что было ему тягостно.
— Ну а ты-то как? — спросил он, глядя на Жака ласково и сочувственно. —
Знаешь, я много раздумывал о твоем «Негаданном признании». Право, мне это
начинает нравиться. И чем больше думаю, тем больше нравится. Неожиданная
психологическая глубина, грубоватая, да местами и темноватая. Но сама идея
превосходна, и оба персонажа, во всяком случае, правдивы и свежи.
— Нет, Даниэль, — прервал его Жак с раздражением, которое не мог
сдержать, — не суди обо мне по этой чепухе. Во-первых, слог мерзостный!
Напыщенно, тяжеловесно, многословно! — Он с яростью подумал: «Атавизм…» —
Да и содержание, — продолжал он, — еще слишком условно, надуманно… Нутро
человечье… Эх, да я-то хорошо вижу, что надо было сделать, но…
И, резко оборвав фразу, замолчал.
— А что ты пишешь сейчас? Начал что-нибудь новое?
— Да.
Жак почувствовал, что краснеет, неизвестно почему, и продолжал:
— А главное — я отдыхаю. Я и сам не подозревал, что так устал от целого
года зубрежки. И к тому же я только что поженил беднягу Батенкура.
Предатель!
— Женни мне рассказала, — заметил Даниэль.
Жак снова покраснел. Сначала — мгновенное огорчение: значит, их
вчерашняя беседа уже не была как бы тайной между ними; чуть погодя — живая
радость: значит, она придавала разговору какую-то цену, значит, он так
запомнился ей, что она в тот же вечер пересказала его брату.
— Давай спустимся к реке, по дороге поболтаем, — предложил он, беря
Даниэля под руку.
— Не могу, старина. Возвращаюсь в Париж поездом час двадцать.
Понимаешь, я готов быть сторожевым псом ночью, но днем…
Его улыбка ясно говорила о том, какого рода дела призывают его в Париж,
она резнула Жака, и он отнял руку.
— А знаешь что? — продолжал Даниэль, чтобы рассеять набежавшую тучку. —
Идем к нам, вместе позавтракаем. Доставь удовольствие Женни.
Жак потупился, чтобы скрыть смятение, вновь охватившее его. Он сделал
вид, будто колеблется, но ведь отец еще не вернулся, и можно не являться к
трапезе. И его охватила такая радость, что он сам удивился. Он тотчас же
обуздал ее и ответил:
— Пожалуй. Успею сбегать предупредить домашних. Ступай вперед. Я тебя
быстро догоню.
Несколько минут спустя он увидел своего друга — тот ждал его, лежа в
траве у Замка.
— Хорошо-то как! — крикнул ему Даниэль, подставляя ноги под солнечные
лучи. — А как чудесен парк нынче утром! Тебе повезло — живешь в таком
обрамлении!
— Живи и ты так — от тебя одного зависит, — возразил Жак.