Впрочем,
недостаток образования, робость без скромности, отсутствие твердости в
характере — все это было ловко скрыто под внешним лоском будущего «великого
человека».
Тем временем Леон пришел за телеграммой. «Ну, хватит на сегодня
политики», — сказал про себя Антуан, оборачиваясь к продолжавшему
разглагольствовать Рюмелю.
— Так что же? Все по-прежнему?
Лицо Рюмеля внезапно омрачилось.
Как-то вечером около девяти часов, в начале прошлой недели, Рюмель,
бледный, как смерть, появился в кабинете Антуана. Заразившись дня за два
перед тем известного рода болезнью, о которой он не решился довести до
сведения своего постоянного врача, а тем более кого-либо постороннего
(«Понимаете, мой друг, ведь я женат, — говорил он, — я до некоторой степени
лицо официальное, и моя частная и общественная жизнь так легко может стать
жертвой чьей-либо нескромности иди шантажа…»), — он вспомнил, что молодой
Тибо тоже врач, и явился к Антуану, умоляя взяться за лечение его болезни.
После тщетных попыток направить его к специалисту Антуан, всегда готовый
пустить в ход свое искусство и заинтересовавшийся этим политическим
деятелем, наконец согласился.
— Никакого улучшения? Неужели?
Рюмель уныло покачал головой, не ответив ни слова Этот болтун не мог
заставить себя говорить о своей болезни, признаться, что иногда он
испытывает адские мучения и что сегодня еще, после дипломатического
завтрака, ему пришлось прервать важный деловой разговор и поспешно выйти из
курительной комнаты, настолько мучительны были приступы боли.
Антуан подумал немного.
— Ну что ж, — сказал он решительным тоном, — придется испробовать
ляпис…
Он открыл дверь в «лабораторию» и ввел туда Рюмеля, который
окончательно смолк; затем, повернувшись к нему спиной, он приготовил раствор
и наполнил шприц кокаином. Когда он вернулся к своей жертве, та уже успела
снять с себя парадный сюртук. Без воротничка, без брюк, Рюмель превратился в
жалкого, униженного, замученного болью и тревогой пациента, который неловко
освобождался от покрытого пятнами белья.
Но он еще не окончательно пал духом. Когда Антуан приблизился к нему,
он приподнял голову и попытался улыбнуться хоть сколько-нибудь
непринужденно, несмотря на то, что невыносимо страдал. Страдал он и от
морального одиночества. Ведь обрушившаяся на него неприятность усугублялась
в довершение всего невозможностью окончательно сбросить маску, признаться
кому-нибудь, каким глубоким унижением не только для его плоти, но и для его
гордости был этот дурацкий случай. Увы, кому мог он довериться? У него не
было друга.
Увы, кому мог он довериться? У него не
было друга. Вот уже десять лет, как политика обрекла его на жизнь за глухой
стеной одиночества в кругу державшихся по-товарищески, но лицемерных и
недоверчивых сослуживцев. Кругом не было никого, с кем бы он мог завязать
настоящую дружбу. Впрочем, нет, был такой человек — его жена; в сущности,
она была его единственным другом, единственным существом, которое знало и
любило его таким, каков он был на деле, единственной, кому он мог бы
довериться с чувством облегчения, — но увы! Именно от нее ему приходилось
тщательнее всего скрывать случившуюся с ним беду.
Ощущение физической боли положило конец его размышлениям. Ляпис начал
действовать Рюмелю удалось подавить первые стоны. Но вскоре, несмотря на
применение болеутоляющего средства, он уже оказался не в состоянии
сдерживаться, как ни стискивал зубы, как ни сжимал кулаки. Глубокое
прижигание исторгло у него вопли, подобные воплям роженицы. В голубых глазах
заблестели крупные слезы.
Антуану стало его жаль.
— Ну, будьте молодцом, мужайтесь! Я кончил. Это больно, но необходимо.
Сейчас все пройдет. Лежите спокойно. Я введу еще немного кокаину.
Рюмель не слушал его. Распластанный на столе, под неумолимым
рефлектором, он судорожно дергал ногами, словно препарированная лягушка.
Наконец Антуану удалось смягчить боль.
— Сейчас четверть пятого, — сказал он, — в котором часу вам надо
уходить?
— То… только в пять, — пролепетал несчастный. — Мой автомобиль…
ждет у подъезда.
Антуан улыбнулся дружеской, ободряющей улыбкой, но под ней таилась
другая улыбка: ему невольно представился хорошо выдрессированный шофер с
трехцветной кокардой, который ожидает, невозмутимо сидя у руля, господина
чиновника особых поручений при министре; ему представился красный ковер,
который сейчас, наверно, раскатывают под полотняной крышей выставочного
павильона по этому ковру через какой-нибудь час этот самый Рюмель, дрыгающий
сейчас ногами, как сосунок, которого перепеленывают, красавчик Рюмель,
затянутый в сюртук и с неопределенной улыбкой под своими кошачьими усами,
пройдет размеренным шагом навстречу маленькой королеве Елизавете.
Но Антуан отвлекся лишь на минуту. Скоро перед глазами врача остался
только больной; даже меньше того — просто случай из практики, и даже еще
меньше — результат химической реакции: действие прижигающего средства на
слизистую оболочку, действие, которое он, Антуан, сознательно вызвал, за
которое отвечал и о последствиях которого сейчас раздумывал.
К действительности вернул его Леон, осторожно постучавший три раза в
дверь «Пришла Жиз», — подумал Антуан, бросая инструменты на подставку
автоклава.