Наутро, когда Жак еще спал, а Даниэль, спасаясь от своих видений,
собирался умыться, внизу послышался шум. Всю ночь Даниэля неотвязно
преследовали картины любовного приключения, и первой его мыслью было, что
сейчас его потребуют к ответу за разврат. В самом деле, дверь, не запертая
на засов, отворилась; это был жандарм, которого привела хозяйка. Входя, тот
задел о притолоку головой и снял кепи.
— Явились голубчики под вечер, все в пыли, — объясняла хозяйка,
по-прежнему смеясь и тряся золотыми серьгами. — Поглядите только на их
башмаки! Стали рассказывать мне сказки, будто идут пешком в Тулон, и прочую
дребедень! А вот этот паинька, — звякнув браслетами, она указала рукой на
Даниэля, — дал мне стофранковый билет, чтоб заплатить четыре с половиной
франка за ночлег и за ужин.
Жандарм со скучающим видом счищал пылинки со своего кепи.
— Ладно, вставайте, — проворчал он, — и назовите мне ваши имена,
фамилии и все прочее.
Даниэль колебался. Но Жак вскочил с кровати; в одних трусах и носках,
взъерошенный, как боевой петух, и готовый наброситься на верзилу-жандарма,
он заорал ему прямо в лицо:
— Морис Легран! А он — Жорж! Это мой брат! Наш отец в Тулоне. И все
равно мы там с ним встретимся, понятно?
Через несколько часов они въезжали в Марсель — лихо, в тележке, меж
двух жандармов, рядом с каким-то бандюгой в наручниках. Высокие ворота
арестного дома распахнулись и медленно закрылись за ними.
— Сюда, — сказал жандарм, отворяя дверь камеры. — И выверните карманы.
Давайте все сюда. Вас продержат здесь до обеда, пока не проверят всех ваших
басен.
Но задолго до обеда за ними явился сержант и отвел в кабинет к
лейтенанту.
— Отпираться бесполезно, вы попались. Вас разыскивают с воскресенья. Вы
из Парижа; вот вы, который постарше, — Фонтанен, а вы — Тибо. Дети из
хороших семей — и слоняетесь по дорогам, как малолетние преступники!
Даниэль держался с обиженным видом, но в душе ощущал огромное
облегчение. С этим покончено! Мать уже знает, что он жив, она его ждет. Он
попросит у нее прощения, и этим прощением изгладится из памяти все, даже то,
о чем он думал сейчас с тревожным волнением и в чем никогда и никому не
сможет признаться.
Жак стиснул зубы и, вспомнив про флакон с йодом и про кинжал,
безнадежно сжал кулаки в пустых карманах. Тысячи планов мести и побега
теснились у него в голове. А офицер добавил:
— Ваши бедные родители в отчаянии.
Жак бросил на него свирепый взгляд, но вдруг лицо его сморщилось, и он
разрыдался. Ему представились отец, Мадемуазель и малышка Жиз… Сердце у
него разрывалось от нежности и раскаяния.
— Отправляйтесь спать, — сказал лейтенант.
Ему представились отец, Мадемуазель и малышка Жиз… Сердце у
него разрывалось от нежности и раскаяния.
— Отправляйтесь спать, — сказал лейтенант. — Завтра вас снабдят всем
необходимым. Я жду распоряжений.
VIII
Последние два дня Женни дремлет, она очень ослабла, но жара уже нет.
Г-жа де Фонтанен стоит у окна и ловит с улицы малейший шум: Антуан
отправился за беглецами в Марсель; к вечеру он должен их привезти; уже
пробило девять; пора им быть здесь.
Она вздрагивает: перед домом как будто остановился экипаж…
Она уже на лестнице, вцепилась руками в перила. Собачонка кинулась вниз
и визжит, приветствуя мальчика. Г-жа де Фонтанен наклоняется над перилами —
и внезапно, в ракурсе, он! Его шляпа — под полями не видно лица, — его
покачивание плечами, его одежда. Он идет впереди, за ним Антуан, держит за
руку своего брата.
Даниэль поднимает глаза и замечает мать; на площадке, над головой
матери, горит лампа, и от этого волосы у матери белые, а лицо в тени. Он
опускает голову и продолжает идти по лестнице вверх, угадывая, что она
сбегает ему навстречу; ноги его не слушаются, и пока он, не смея поднять
головы, перестав дышать, сдергивает шляпу, она оказывается возле него, и он
утыкается лбом в ее грудь. На сердце у него тяжело, он почти не чувствует
радости: он так мечтал об этом мгновении, что уже не может его воспринять; и
когда он наконец отстраняется, на его лице смирение, а в глазах ни слезинки.
Зато Жак, прислонившись спиной к стене, начинает рыдать.
Госпожа де Фонтанен обеими руками берет лицо сына и притягивает к
губам. Ни упрека — только долгий поцелуй. Но все тревоги этой ужасной недели
дрожат в ее голосе, когда она спрашивает у Антуана:
— Они хоть обедали, бедные дети?
Даниэль шепчет:
— А Женни?
— Она вне опасности, но еще в постели, сейчас ты ее увидишь, она тебя
ждет… — И вслед сыну, который, вырвавшись из ее рук, устремляется в
квартиру: — Только осторожно, мой милый, помни, что она была очень больна…
Сквозь слезы, которые быстро высыхают, Жак с любопытством оглядывается;
значит, это и есть дом Даниэля, и лестница, по которой он взбирается каждый
день, возвращаясь из лицея, и передняя, по которой он проходит; значит, это
и есть та женщина, которой он говорит мама со странной нежностью в голосе?
— А вы, Жак, — спрашивает она, — не хотите меня обнять?
— Отвечай же! — говорит, улыбаясь, Антуан.
Он подталкивает Жака. Она слегка раздвигает руки; Жак проскальзывает
меж ними и прижимается лбом к тому месту, где только что покоился лоб
Даниэля. Г-жа де Фонтанен задумчиво гладит мальчишечью рыжую голову и
обращает к старшему брату лицо, пытаясь улыбнуться; потом, замечая, что
Антуан задержался на пороге и, видимо, торопится уходить, она полным
признательности движением протягивает к нему руки над цепляющимся за нее
мальчиком.