«Да, скоро,
скоро…»
Мысль его преодолела темную зону — смерть отца; за нею дорога опять
становилась ослепительно ясной. Между двумя затяжками папиросы он подумал об
этой смерти совсем по-иному, чем обычно, без неприятного чувства, без
грусти, даже наоборот, как о необходимом освобождении, как о расширении
горизонтов и одном из условий своего взлета. Ему представились бесконечные
возможности. «Сразу же нужно будет сделать отбор между клиентами…
Обеспечить себе возможность досуга… Затем завести помощника для научных
изысканий. Может быть, даже секретаря; не сотрудника, нет, молодого
человека, достаточно умного, которого я выдрессирую и который избавит меня
от черновой работы… Тогда сам я смогу начать работать как следует…
Зарыться с головой… Открыть что-нибудь новое… О, я уверен, что смогу
совершить нечто великое!..» На губах его промелькнуло нечто вроде улыбки,
как внутренний отсвет переполнявшего его оптимизма.
Вдруг он отшвырнул папиросу и, задумавшись, застыл на месте. «Не
странно ли это? Я ведь снова нахожу в своем существовании тот нравственный
смысл, который я, казалось, изгнал из своей жизни и от которого меньше часа
тому назад считал себя окончательно раскрепощенным! Это нравственное чувство
вовсе не прячется в какие-нибудь темные, неисследованные извилины моей души!
Нет! Как раз наоборот: оно расцвело, прочно внедрившись в меня,
обосновавшись на главном месте, там, где центр всей моей энергии, всей моей
деятельности — в самом сердце моей профессиональной жизни! Ибо незачем
играть словами: как врачу, как человеку науки, мне свойственна прямота,
прямота непоколебимая; я могу с полной ответственностью сказать, что не
пойду в этом отношении ни на какую сделку… Как все это примирить между
собою?.. А впрочем, — подумал он, — к чему всегда стремиться примирять?» И
действительно, он тотчас же отказался от этого и, перестав обстоятельно
раздумывать над чем-то определенным, отпустив вожжи, постепенно погрузился в
блаженную истому.
Двое автомобилистов только что вошли в зал и сели недалеко от него,
сбросив на скамейку свои тяжелые меховые пальто. Мужчине было лет двадцать
пять, женщине немного меньше. Отличная пара: оба стройные, сильные; у обоих
— темные волосы, открытый взгляд, крупные рты, белые зубы, обветренные
румяные щеки. Одного возраста, одинакового общественного положения,
одинаково полные здоровья и естественного изящества — и, наверное, вкусы у
обоих одни и те же. Во всяком случае, оба в равной степени обладали
прекрасным аппетитом: сидя друг против друга, они согласным движением жевали
куски своих точь-в-точь одинаковых сандвичей; затем одинаковым жестом
осушили по кружке пива, снова надели свои меха и, не обменявшись ни словом,
ни взглядом, удалились все тем же упругим шагом.
Во всяком случае, оба в равной степени обладали
прекрасным аппетитом: сидя друг против друга, они согласным движением жевали
куски своих точь-в-точь одинаковых сандвичей; затем одинаковым жестом
осушили по кружке пива, снова надели свои меха и, не обменявшись ни словом,
ни взглядом, удалились все тем же упругим шагом. Антуан проводил их глазами;
они как бы воплощали представление о полнейшем внутреннем согласии, об
идеальной паре.
Тут он заметил, что зал почти опустел. Где-то напротив висело зеркало:
в нем он увидел часы, находившиеся прямо у него над головой. «Десять минут
одиннадцатого. Да нет же, в зеркале все наоборот. Что? Скоро два часа?»
Он встал, стряхивая с себя истому. «Хорош я буду завтра утром», —
подумал он с досадой. Все же, когда он поднимался по узкой лестнице, где,
скорчившись на ступеньке, дремал посыльный, его пронзила мысль, от которой в
воображении возникла некая весьма ясная картина, заставившая его
усмехнуться. «Завтра в десять часов…» — подумал он.
Он прыгнул в такси и через десять минут был дома.
В передней на столе, где обычно его ожидала вечерняя почта, лежал
развернутый лист бумаги; почерк Леона:
«Около часу звонили от доктора Эке. Девочка скончалась».
Некоторое время он не выпускал листка из пальцев, перечитывая его. «Час
ночи? Очень скоро после моего ухода… Штудлер? На глазах у сиделки? Нет…
Наверняка нет… Так что же? Мой укол? Возможно… А ведь доза была
маленькая… Но пульс едва прощупывался…»
Удивление прошло, и он весь отдался чувству облегчения. Как ни тяжела
была уверенность для Эке и его жены, она, по крайней мере, покончила с
мучительным, ужасным ожиданием. Он вспомнил лицо спящей Николь. Скоро с ними
будет новое маленькое существо. Жизнь торжествовала надо всем: всякая рана
превращается в рубец. Он рассеянно взял почту. «Жалко их все-таки, — подумал
он, и сердце его сжалось. — Зайду к ним перед больницей».
В кухне отчаянно мяукала кошка. «Вот дрянь, не даст мне спать», —
проворчал Антуан, и тут ему вспомнились котята. Он приоткрыл дверь. Кошка
бросилась ему под ноги, ласкалась, жаловалась, терлась об него с каким-то
неистовым упорством. Антуан заглянул в корзину с тряпьем: она опустела.
Ведь он же сам сказал: «Вы их утопите?» А ведь и здесь была жизнь…
Почему же он делал различие? Во имя чего?
Он пожал плечами, поднял глаза на часы и зевнул:
«Спать осталось часа четыре, скорее в кровать!»
В руке у него еще была записка Леона; он скатал из нее шарик и весело
забросил его на шкаф.
«Но сперва — основательный холодный душ… Система Тибо: перед сном
перебить усталость!»