С каких же пор она не видела ее? И тут Тереза вспомнила, как была
у Ноэми пять-шесть лет тому назад, когда прибежала к ней и крикнула: «Отдай
мне моего мужа!» Она будто услышала нарочитый хохот кузины, и вдруг, не в
силах сдержать отвращения, она будто вновь увидела красивую самку,
развалившуюся на диване, и пышные плечи, подрагивающие под кружевами. В тот
самый день в прихожей Николь и…
— Ну, а Николь? — живо спросила она.
— Что Николь?
— Вы ей сообщили?
— Нет.
Да как же она сама не додумалась до этого перед отъездом из Парижа? Она
увлекла Жерома в сторону и сказала:
— Сообщить надо, Жером. Это ее мать.
И тут она поняла, как он слаб духом, прочла это в его умоляющем взгляде
и сама стала колебаться. Как Николь войдет в этот мерзкий дом, как вступит в
эту комнату, как Николь и Жером встретятся у изголовья этой постели! И все
же она повторила, правда, не таким твердым голосом:
— Сообщить надо.
Она заметила, что на лице Жерома появился тот землистый оттенок, от
которого еще больше темнела его смуглая кожа каждый раз, как ему шли
наперекор, увидела знакомый жестокий оскал, открывавший зубы между поджатыми
губами.
— Жером, Николь надо приехать, — мягко повторила она.
Тонкие брови нахмурились, насупились. Он еще противился. А немного
погодя вскинул на нее недобрый взгляд: он сдавался.
— Дайте ее адрес, — сказал он.
Он отправился на телеграф, а она возвратилась к Ноэми. Она не могла
отойти от этой постели.
Она все стояла, уронив руки, сплетя пальцы. Да как же так, откуда она
взяла, что жизнь больной будто бы спасена? И почему ей все кажется, будто
Жером не так уж сильно страдает?.. Как сложится его жизнь? Вернется домой?
Ах, разумеется, приглашать его она не станет, но приютить не откажется…
Что-то похожее на радость, а вернее, отрадное чувство умиротворения,
чувство, от которого ей сразу стало стыдно, помимо воли нарастало в ее душе.
Она попыталась его отогнать. Молиться. Молиться за душу, что возвращалась в
лоно господне. И она подумала о том, что у непутевой этой души груз
добродетелей не тяжел… Да, но разве в непреложном восхождении созданий
божьих к совершенству, когда земная сущность их претерпевает ряд
последовательных перевоплощений, каждое, даже самое малое, усилие перебороть
себя — уже не заслуга того, кто сделал его? И разве страдание, ниспосланное
свыше, не есть еще одна ступень к совершенству?.. Тереза была уверена, что
Ноэми приняла немало страданий. Она прожила суетную жизнь, но бедняжку,
конечно, все время тяготили горечь и тревога, безотчетно мучили все те
поруганные ею чувства, которые втайне бунтуют, когда их оскверняешь. И эта
мука, о достойная жалости душа, зачтется тебе на том свете, для нового и
лучшего перевоплощения, зачтется тебе и любовь твоя, хоть и была она
греховной и причинила столько зла! Зло это Тереза сейчас прощала ей без
труда.
И эта
мука, о достойная жалости душа, зачтется тебе на том свете, для нового и
лучшего перевоплощения, зачтется тебе и любовь твоя, хоть и была она
греховной и причинила столько зла! Зло это Тереза сейчас прощала ей без
труда. И она подумала, что это — не столь уж великая заслуга. Призналась
себе, что смерть Ноэми не кажется ей большим несчастьем. Ни для кого. Она
тоже, как и Жером, постепенно свыкалась с мыслью об ее уходе. Ее чувства
перестраивались с немилосердной быстротой. И часа не прошло, как она узнала
— и вот уже только и делает, что смиряется…
Когда два дня спустя Николь сошла со скорого парижского поезда, прошло
уже около полутора суток с тех пор, как умерла ее мать, и погребение было
назначено на следующее утро.
Все явно спешили разделаться со всем этим: содержательница
меблированных комнат, Жером, а в особенности молодой врач, который загреб
пятьсот флоринов и выдал свидетельство о смерти после кратких переговоров в
одной из комнат первого этажа, даже не поднявшись на второй этаж, где лежала
умершая.
Как ни тяжко было Терезе, она выказала желание помочь обрядить
покойную, — потом она сможет сказать Николь, что вместо нее выполнила
богоугодное дело. Но в последнюю минуту ее выдворили под каким-то нелепым
предлогом из комнаты, и акушерка («Ведь она привычная», — заметил при этом
Жером) все сделала сама, в присутствии одной лишь сиделки.
Приезд Николь немного отвлек ее.
И как раз вовремя: встречи в коридоре — то с повивальной бабкой, то с
содержательницей номеров, то с врачом, что ни час, становились для г-жи де
Фонтанен все непереносимее: ведь с самого приезда бедная женщина задыхалась
в этом доме. Николь — ее открытое лицо, ее здоровье, молодость наконец-то
внесли в это злачное место свежую струю. Правда, вспышка ее горя (а она
потрясла Жерома, притаившегося в соседней комнате), казалось г-же де
Фонтанен, не соответствует тем чувствам, которые девушка могла на самом деле
питать к матери, отрекшейся от своего долга; и детское это отчаяние,
неистовое, безрассудное, подтвердило ее мнение о характере племянницы:
характер благородный, но настоящей твердости в нем нет.
Николь задумала перевезти тело умершей во Францию; с Жеромом
объясняться она не хотела, все еще считая, что он в ответе за беспутное
поведение матери, поэтому тетя Тереза вызвалась поговорить с ним. Но он
наотрез отказался, сославшись на чудовищную дороговизну такого рода
перевозок, несчетное число формальностей, которым пришлось бы подчиниться,
и, наконец, на то, что голландская полиция не преминет начать дознание, —
что было уж совсем ни к чему, — ибо, как утверждал Жером, она всегда рада
досадить иностранцам. Пришлось от этого отказаться.