Его выручила случайность. Когда он подходил к улице Ройяль, из
подвальной отдушины булочной на него пахнуло ароматом свежего хлеба, теплым,
как дыхание живого существа, и это придало новый оборот его мыслям. Он
зевнул и стал искать глазами какой-нибудь освещенный ресторан; затем ему
вдруг захотелось дойти до Французской Комедии и закусить у Земма — в
маленьком баре, открытом до самого утра, куда он иногда ночью заходил, перед
тем как перейти через мосты.
«Странно все-таки! — сознался он после короткого внутреннего молчания.
— Как ни сомневайся, как ни разрушай, как ни освобождайся от всевозможных
предрассудков, все равно остается нечто непреодолимое, чего не может
уничтожить никакое сомнение: потребность человека верить в свой разум… Уже
целый час я усиленно доказываю это себе на собственном примере!..» Он
чувствовал себя усталым и неудовлетворенным. Он жадно искал какой-нибудь
успокоительной аксиомы, которая могла бы вернуть ему утраченное равновесие.
«Все в жизни — конфликт, — лениво решил он под конец, — это не ново; то, что
во мне сейчас происходит, есть общее явление, обычная борьба всего
живущего».
Некоторое время он шагал, не думая ни о чем определенном. Бульвары с их
всегдашней толчеей были уже недалеко. На всех улицах поджидали или
прогуливались чрезвычайно общительные особы женского пола, но он почти
дружелюбным движением руки отклонял их предложения.
Мало-помалу, однако, расплывчатая мысль его стала сгущаться.
«Я живу, — молвил он наконец про себя, — это, факт. Иначе говоря, я
непрестанно выбираю те или иные поступки и действую. Отлично. Но здесь-то и
начинается темнота. Во имя чего совершается этот выбор, эти действия? Не
знаю. Не во имя ли той прозорливости, о которой я только что думал? Нет…
Теория!.. В сущности говоря, никогда еще ни одно решение, мною принятое, ни
один мой поступок не зависели от этого стремления к ясному пониманию вещей.
Только тогда, когда поступок уже совершен, эта прозорливость появляется на
сцену, чтобы оправдать в моих глазах то, что мною сделано… А ведь с тех
пор, как я стал мыслящим существом, я чувствую, что мною руководит, ну,
скажем, некий инстинкт, некая сила, заставляющая меня почти без всякой
задержки выбирать то, а не это, поступать так, а не наоборот. И вот, —
это-то больше всего и смущает меня, — я замечаю, что мои поступки никогда не
бывают противоречивы. Все, следовательно, происходит так, как будто я
подчиняюсь какому-то непреложному закону… Да, но какому именно? Не знаю!
Каждый раз, когда в какой-нибудь важный момент моей жизни этот внутренний
порыв заставлял меня выбрать определенный путь и действовать в определенном
смысле, я тщетно спрашивал себя: во имя чего? — и вечно приходилось мне
натыкаться на непроницаемую стену. Я чувствую свою уверенность, чувствую,
что существую, чувствую, что поступаю законно, — и все же я вне всяких
законов. Ни в доктринах прошлых времен, ни в современных философских
системах, ни в себе самом я не нахожу удовлетворительного ответа; я
совершенно отчетливо вижу все те правила, под которыми не стал бы
подписываться, но не нахожу ни одного, которому мог бы подчиниться; ни одна
строго определившаяся доктрина никогда, даже издали, не казалась мне
подходящей для меня или хотя бы способной объяснить мне мое собственное
поведение.
А ведь я иду вперед, несмотря ни на что; и продвигаюсь бодрым
шагом, без колебаний и даже довольно прямо! Не странно ли это? Я — точно
смелый корабль, который быстро плывет по намеченному пути, хотя его шкипер
обходится без компаса… Действительно, можно оказать, что я нахожусь в
зависимости от некоего порядка! Я это даже, пожалуй, чувствую: сущность моя
упорядочена. Но что это за порядок?.. В остальном жаловаться мне не на что.
Я вовсе не стремлюсь стать другим, мне просто хотелось бы понять,
почему именно я таков. Правда, в этом любопытстве есть немного беспокойства.
Неужели же каждый человек таит в себе подобную загадку? Смогу ли я
когда-нибудь разрешить свою? Сумею ли наконец сформулировать мой закон?
Узнаю ли когда-нибудь — во имя чего?..»
Антуан ускорил шаги: на той стороне площади он увидел светящуюся
вывеску Земма, и с этого момента его занимал только голод.
Антуан ринулся во входной коридор так поспешно, что споткнулся о
корзины с устрицами, распространявшие вокруг себя солено-горький запах моря.
Бар находился в подвальном помещении; туда вела узкая спиральная
лестница, живописная, немного таинственная. В этот поздний час зал был
переполнен; ночные посетители сидели за столиками, погруженные в теплый
туман, пахнущий кухней, спиртом, сигарами, словно взбиваемый свистящими
вентиляторами. Лакированное красное дерево и зеленая кожа обстановки
придавали этому низкому, вытянутому помещению без окон вид курительной
комнаты океанского парохода.
Антуан выбрал свободный уголок, бросил пальто на скамейку, сел. Его уже
охватывало какое-то блаженное ощущение. И сейчас же, по контрасту, он
представил себе там, далеко, комнату больного ребенка, маленькое тельце,
влажное от пота, тщетно старающееся выскользнуть из объятий смерти; в ушах
его еще звучало зловещее покачивание колыбели, похожее на стук ноги,
отбивающей такт… Он вздрогнул, внезапно помрачнев.
— Один прибор?
— Один. Ростбиф, черный хлеб и большой стакан виски, без соды, с
графином холодной воды.
— Не угодно ли супу с сыром?
— Пожалуй, дайте.
На каждом столе для возбуждения жажды стояли вазочки с крошечными, как
«лунная травка», поджаренными в соли ломтиками картофеля. Антуан понял,
насколько он голоден, по тому удовольствию, с каким он грыз эти кусочки в
ожидании, пока ему подадут суп с сыром, сваренный на медленном огне,
пенящийся, густой и слегка пахнущий луком, — блюдо, которым славилось это
заведение.
Неподалеку от него стояли какие-то люди и громко требовали, чтобы им
подали пальто. Молодая женщина, принадлежавшая к этой шумной компании,
украдкой посмотрела на Антуана; взгляды их встретились; она незаметно ему
улыбнулась.