Женни, чуть огорченная отъездом брата, рассуждала о постоянных его
отлучках.
— Вам бы следовало поговорить с Даниэлем: зря он так проводит каникулы
— разъезжает то туда, то сюда. Он и не догадывается, как огорчает маму тем,
что в этом году так редко бывает дома. Ну конечно, вы будете его защищать, —
добавила она, впрочем без всякой язвительности.
— Да нет же, и не собирался, — возразил он. — Или вы думаете, что я
одобряю его образ жизни?
— Но ему-то вы хоть говорили об этом?
— Разумеется.
— А он вас не слушает?
— Слушает. Но дело обстоит гораздо сложнее: думаю, что он меня не
понимает.
И она отважилась, обернувшись к нему:
— …что он больше вас не понимает?
— Пожалуй, да.
У них сразу же завязался серьезный разговор. В их отношении к Даниэлю
царило полное согласие, и со вчерашнего дня оно уже было для них не ново, но
они еще не соглашались открыто признать это.
Когда они подходили к парку, она предложила первая:
— А не пойти ли нам по дороге? Вы проводите меня до дому лесом. Еще
ведь рано, и такая стоит теплынь.
Великое счастье, которое он и не пытался утаить, захлестнуло его, но он
не решался весь отдаться ему: страшно было упустить ту бесценную тему, что
послужила поводом для их согласия, и он поспешил возобновить разговор:
— Даниэль так ненасытно хочет жить!
— Ах, как это верно! — подхватила она. — Хочет жить, ничем себя не
ограничивая. Но жизнь без ограничений очень… опасна. И порочна, — добавила
она, не глядя на него.
Он серьезно повторил:
— Порочна. Я тоже так считаю, Женни.
Слово, которого всегда избегал, хотя нередко оно чуть не срывалось с
его губ, он сейчас с готовностью перехватил из уст девушки. Любовные
похождения Даниэля были порочны. Порочна и страсть Антуана. Порочны все
плотские вожделения. Непорочно было лишь это чувство, не имеющее названия,
которое с давнего времени пускало ростки в его душе, а со вчерашнего дня,
что ни час, — все больше распускалось!
Меж тем он продолжал с наигранным бесстрастием.
— Как я иногда сержусь на него за его отношение к жизни! Ведь — это
своего рода…
— Извращенность, — подсказала она наивно. Часто, рассуждая сама с
собой, она применяла это слово — для нее синоним всего того, что, как ей
казалось, угрожает ее нравственной чистоте.
— Скорее, своего рода цинизм, — уточнил он, тоже применяя слово, смысл
которого переиначил, введя в свой обиходный язык. Но тут же ему пришло в
голову, что он отчасти изменяет своим убеждениям, и, остановившись, он
воскликнул: — Это не означает, что я с уважением отношусь к натурам, которые
вечно ведут борьбу сами с собой; я предпочитаю… (Женни не сводила с него
глаз, стараясь постичь его мысль и так, будто эта последняя его фраза была
для нее особенно важна), предпочитаю те натуры, которые решили остаться
самими собою.
.. (Женни не сводила с него
глаз, стараясь постичь его мысль и так, будто эта последняя его фраза была
для нее особенно важна), предпочитаю те натуры, которые решили остаться
самими собою. Однако следует…
В его уме возникло множество примеров, которые он не решался привести
девушке. Он заколебался.
— Да, — произнесла она, — а я так боюсь, как бы Даниэль в конце концов
совсем не утратил… не знаю, как выразиться… чувства греховности.
Понимаете меня?
Он одобрительно кивнул головой и помимо воли, в свою очередь, все
смотрел и смотрел на нее, ибо сосредоточенное выражение ее лица во многом
дополняло ее речи. «А ведь в каждом ее слове — невольное признание!» —
подумал он.
Она держала себя в руках, но то, как она сжала губы, как тяжело дышала,
говорило о том, что сейчас она старается подавить страстный порыв чувств —
один из тех, которые часто ее терзали и которым она старалась не давать
выхода.
«Отчего же все-таки, — задавался вопросом Жак, — ее лицо становится
жестким и замкнутым? Не из-за того ли, что линия бровей так тонка, так
строга? А может, из-за того, что зрачки, расширяясь, зияют двумя черными
отверстиями на голубовато-серой, светлой-светлой радужной оболочке глаз?»
И с этого мгновения Жак совсем забыл о Даниэле и стал думать только о
Женни.
Уже несколько минут они шли молча. Сравнительно долгий промежуток
времени показался им совсем коротким. Но вот им захотелось снова завязать
беседу, и тут они заметили, что мысли их за это время успели унестись
далеко, и, быть может, в разные Стороны. Так что ни тот, ни другая просто не
знали, как же прервать молчание.
К счастью, путь их лежал мимо какого-то гаража, шоссе было заставлено
автомобилями — их ремонтировали, и трескотня моторов не способствовала
беседе.
Старый пес, жалкий и шелудивый, шлепавший по лужам смазочного масла,
вдруг начал увиваться за Блохой; Женни взяла собачку на руки. Только они
миновали ворота мастерской, как услышали крики и обернулись: расхлябанный
драндулет, дребезжащий изношенными металлическими частями, в котором сидел
за шофера слесарь-подмастерье, малый лет пятнадцати, выехал из гаража и
вдруг так круто развернулся, что, несмотря на предостерегающий окрик
мальчишки, старая черная собака не успела отскочить в надежное место. На
глазах Жака и Женни машина подмяла несчастного пса — сначала одним, потом
вторым колесом проехала по его туловищу.
Женни в ужасе закричала:
— Он сейчас умрет! Он сейчас умрет!
— Да нет же, он двигается!
И в самом деле, пес поднялся и заковылял прочь; обливаясь кровью,
пронзительно визжа, он волочил по пыльной дороге свой раздавленный зад,
виляя из стороны в сторону, падая и поднимаясь.