— Не беспокойте вашу матушку, — произнес наконец Жак. — Я ухожу.
Женни держалась прямо, на лице ее появилось строптивое выражение.
— До свидания, — пробормотал Жак. — Может быть, до завтра.
— До свидания, — отвечала она, не сделав и шага, чтобы проводить его.
И не успел Жак уйти, как она поспешила пройти в прихожую, рывком сунула
ракетку в раму, швырнула вещи на сундук, резко взмахнула рукой, словно
срывая свое дурное настроение.
«Ну нет, только не завтра! Уж конечно, не завтра!» — решила она.
Госпожа де Фонтанен хорошо слышала из своей спальни голос дочери,
узнала и голос Жака… Но она была так возбуждена, что у нее не было сил
притвориться спокойной. Телеграмма, полученная только что, была от ее мужа.
Жером находился в Амстердаме, остался без денег и, по его словам, не отходил
от постели больной Ноэми. Г-жа де Фонтанен тотчас же приняла решение: она
сегодня же едет в Париж, возьмет из банка все, что осталось, и пошлет по
адресу, который сообщил Жером.
Она уже одевалась, когда дочь вошла в ее спальню. Женни увидела
взволнованное лицо матери, телеграмму, брошенную на стол, и сердце у нее
упало.
— Что случилось? — заикаясь спросила она. И успела подумать: «Что-то
произошло. А меня не было. Все из-за Жака!»
— Ничего серьезного, душечка, — вздохнула г-жа де Фонтанен. — Твой
отец… Твоему отцу понадобились деньги — только и всего. — И, стыдясь своей
слабости, особенно стыдясь перед Женни за отца, она покраснела и закрыла
лицо руками.
VII
Сквозь мутные стекла вагонного окна было видно, как разгорается заря.
Г-жа де Фонтанен забилась в угол и невидящими глазами смотрела на пологие
луга Голландии.
Вчера, вернувшись в Париж, она обнаружила вторую депешу от Жерома:
«Врач утверждает Ноэми безнадежна. Быть одному выше сил. Умоляю приехать.
Если можно привезите деньги». Встретиться с Даниэлем до отхода вечернего
поезда ей не удалось. Но она оставила ему записку — сообщила, что уезжает, и
поручила позаботиться о Женни.
Поезд остановился. Прозвучал возглас:
— Гаарлем!
То была последняя станция перед Амстердамом. Погасили лампы. Солнце еще
не взошло, но уже окрасило все небо перламутром, залило рассеянным радужным
светом. Пассажиры вскакивали, суетились, складывали вещи. Г-жа де Фонтанен
сидела не двигаясь — ей не хотелось освобождаться от оцепенения, которое не
позволяло ей до конца осознать свой поступок. Значит, Ноэми умрет? Она
попыталась заглянуть себе в душу. Что, ревнива? Да нет. Ревностью были
внезапные вспышки, испепелявшие ее в первые годы замужества, когда она вечно
сомневалась, но не желала признавать то, что для всех других было очевидным,
и боролась с невыносимыми неотступными наваждениями. Уже с давних пор
страдала она не от ревности, а оттого, что с ней поступали несправедливо.
А
впрочем, страдала ли? Ей было ведомо столько других мук! Да и была ли она
когда-нибудь и вправду ревнива? Всего тяжелее было узнавать задним числом,
что ее обманули; как правило, она испытывала к любовницам Жерома одно лишь
сострадание — несколько высокомерное, порою чуть-чуть окрашенное симпатией,
как к неблагоразумным сестрам.
Пальцы ее дрожали, когда она застегивала ремни. Из вагона она вышла
последней. Быстро, испуганно осмотрелась, но не увидела глаз, взгляд которых
почувствовала бы сразу. Неужели он не получил телеграмму? А может быть,
издали следит за ней глазами? При этой мысли она невольно вся напряглась. И
пошла следом за вереницей приезжих.
Кто-то притронулся к ее руке. Перед ней стоял Жером и несмело, но
радостно смотрел на нее; шляпу он снял, склонился в полупоклоне; хоть он и
осунулся и чуть-чуть ссутулился, во всем его облике, как всегда, была
волнующая прелесть восточного принца. Поток пассажиров ринулся на них, и он
не успел найти приветственных слов; зато он заботливо и торопливо завладел
саквояжем Терезы. «Она не умерла», — мелькнуло в голове г-жи де Фонтанен, и
ей стало страшно, что придется быть при ее смертном часе.
Молча дошли они до привокзальной площади. Г-н де Фонтанен знаком
остановил свободный экипаж. И тут, когда она ступила на подножку, от
волнения, напоминавшего ощущение счастья, у нее перехватило дыхание: она
услышала голос Жерома! И пока он объяснял по-голландски кучеру, как надо
ехать, она зажмурилась, на миг застыла на подножке, неподвижная, трепещущая,
потом сразу открыла глаза и села в экипаж.
Он тотчас же обернулся к ней, устроившись рядом в открытой коляске. Как
ей был знаком приглушенный блеск его золотисто-карих глаз; и в который раз
ее жег их жаркий, сверкающий взгляд. Казалось, он вот-вот возьмет Терезу за
руку, притронется к плечу; и поза так противоречила изысканной учтивости его
манер, что она была шокирована, будто он позволил себе вольность, но и была
взволнована, будто получила доказательство любви, на которую уже не
надеялась.
Она первая нарушила молчание:
— Как себя чувствует?.. — Она запнулась, не могла выговорить имени и
тотчас же добавила: — Мучается она?
— Нет, нет, — ответил он, — теперь не мучается.
Хоть она и старалась не смотреть на его лицо, но по тону поняла, что
Ноэми гораздо лучше, и ей показалось, что ему несколько неловко, — позвал
жену к изголовью больной любовницы. Ей стало до боли досадно. Она уже не
могла постичь, что за наваждение заставило ее так поспешно примчаться сюда.
Что ей тут делать, раз Ноэми выздоравливает, раз все пойдет по-старому? Она
решила без промедления вернуться домой.
Жером пробормотал:
— Благодарю вас, Тереза.
Голос его звучал нежно, почтительно, робко. Она заметила, что рука
Жерома, лежавшая на колене, — рука, чуть похудевшая, удлиненная, покрытая
прожилками, почти незаметно дрожит, и огромная камея подрагивает на
безымянном пальце.