— Да, сударыня! Ну, ладно, смех смехом, а тебе пора домой. Со мной тоже
бывало такое. Все равно ведь никуда не денешься, рано или поздно — а
возвращаться надо. Уж лучше сразу: чем дольше тянешь, тем потом труднее.
Он молчал, и тоном сообщницы, понизив голос, она спросила:
— Боишься, тебя излупят?
Он ничего не ответил.
— Ну и фрукт! — сказала она. — Этот упрямец готов всю ночь здесь
просидеть! Ну уж пошли тогда ко мне, у меня никого, я тебе на полу матрас
постелю. Не оставлять же мальчишку на улице!
На воровку она была не похожа. И он почувствовал великое облегчение:
теперь он был не один. Он хотел сказать ей: «Спасибо, сударыня», — но
промолчал и пошел следом.
Скоро она позвонила у низенькой двери. Открыли не сразу. В коридоре
пахло стиркой. Он споткнулся о ступеньку.
— Я привыкла, — сказала она. — Давай руку.
Рука у дамы была теплая и в перчатке. Он покорно брел за ней. Лестница
тоже была теплая. Даниэль чувствовал себя счастливым, что он не на улице.
Поднялись на два или три этажа, она вытащила ключ, отворила дверь и зажгла
лампу. Он увидел неприбранную комнату, незастланную кровать. Он стоял,
обессиленный, моргал глазами и почти спал. Не снимая шляпы, она стащила с
кровати матрас и унесла в другую комнату. Потом вернулась и стала смеяться:
— Да он уж спит… Разуйся, по крайней мере!
Он повиновался, руки были словно чужие. Потом, как навязчивая идея, в
голове застучало: завтра утром, ровно в пять, непременно надо быть в
вокзальном буфете; вдруг и Жак догадается туда же прийти… Он пробормотал:
— Разбудите меня пораньше…
— Да, да, конечно, — сказала она, смеясь.
Он чувствовал, как она помогает ему развязать галстук, раздеться. Он
упал на матрас и больше ничего не помнил.
Когда он открыл глаза, было совсем светло. Ему показалось, что он в
Париже, в своей комнате; но его поразил цвет освещенных солнцем занавесок;
пел чей-то молодой голос. И тогда он вспомнил.
Дверь в соседнюю комнату была отворена; склонившись над умывальником,
там стояла незнакомая девочка и плескала полными пригоршнями воду на лицо.
Она обернулась, увидела, что он приподнялся на локте, и рассмеялась.
— А, проснулся, ну вот и хорошо…
Неужели это была та самая дама? В сорочке и коротенькой нижней юбке, с
голыми руками и голыми икрами, она выглядела ребенком. Ночью на ней была
шляпа, ночью он не заметил, что волосы у нее темные, стриженые,
по-мальчишески зачесанные назад.
Внезапная мысль о Жаке повергла его в смятение.
— О, боже, — проговорил он, — ведь я же хотел быть спозаранку в
буфете…
Но под одеялами, которыми она укрыла его, пока он спал, было так
тепло.
.. К тому же он не решался встать при открытой двери. В это мгновенье
она вошла с дымящейся чашкой и куском хлеба с маслом в руках.
— Держи! Глотай побыстрей да проваливай, мне вовсе не улыбается беседа
с твоим папашей!
Его смущало, что она видит его неодетым, в нижней рубахе, с
расстегнутым воротом; смущало его и то, что он глядит на нее — полуодетую, с
открытой шеей, с голыми плечами… Она наклонилась. Опустив глаза, он взял
чашку и принялся для приличия есть. Она сновала взад и вперед по комнатам,
шаркая туфлями и напевая. Он не отрывал взгляда от чашки; но когда она
проходила возле него, он, сам того не желая, замечал на уровне своих глаз
голые, худые, испещренные синими жилками ноги, видел скользящие по светлому
паркету покрасневшие пятки, которые выглядывали из туфель. Хлеб застревал у
него в горле. На пороге этого дня, чреватого неизведанным, он был слаб и
беспомощен. Ему подумалось, что дома, в Париже, стол накрыт к завтраку, а
его место пустует.
Вдруг в комнату ворвалось солнце; молодая женщина распахнула ставни, ее
свежий голос прозвенел в утренних лучах, как птичья трель:
Ах, любовь, ты пускала бы корни —
Я б тебя посадила в саду…
Это было уж слишком. Яркий солнечный свет и эта беззаботная радость — и
как раз в тот миг, когда он силился побороть накипавшее в нем отчаянье…
Слезы навернулись у него на глаза.
— А теперь поторапливайся! — весело крикнула она, забирая у него пустую
чашку.
И вдруг заметила, что он плачет.
— Что с тобой? — спросила она.
Голос был ласковый, как у старшей сестры; он не смог подавить рыдание.
Она присела на край матраса, обхватила рукой его шею и по-матерински, чтобы
утешить — последний аргумент всех женщин на свете, — прижала его голову к
своей груди. Он притих, боясь пошевелиться, чувствуя лицам, как дышит под
сорочкой ее теплая грудь. У него перехватило дыхание.
— Дурачок! — сказала она, отстраняясь и прикрывая грудь обнаженной
рукой. — Увидел и обалдел? Поглядите-ка на этого развратника! В твои-то
годы! Сколько тебе лет?
Он солгал машинально, — за два последних дня он привык лгать.
— Шестнадцать, — пролепетал он.
Она повторила удивленно:
— Шестнадцать? Уже?
Взяв его руку, она рассеянно разглядывала ладонь, потом приподняла до
локтя рукав.
— А кожа белая, как у девицы, у этого малыша, — проговорила она с
улыбкой.
Притянув к себе руку мальчика, она нежно потерлась о нее щекой; потом,
уже не улыбаясь, глубоко вздохнула и отпустила руку.
Прежде чем он успел что-то понять, она расстегнула юбку.
— Согрей меня, — шепнула она и скользнула под одеяло.