Прижалась лбом к
косяку; от глухого стука парадной двери вздрогнул дом. На ковре валялась
светлая перчатка Она бездумно схватила ее, прижала к губам, глубоко вдохнула
воздух, пытаясь сквозь затхлый запах кожи и табака уловить тонкий и такой
знакомый аромат. Потом, увидав себя в зеркале, она покраснела, откинула
перчатку на ковер, резко повернула выключатель и, избавившись благодаря
темноте от себя самой, бросилась ощупью к комнатам детей и долго слушала их
мерное дыхание.
IX
Антуан и Жак снова сели в фиакр. Лошадь шла медленно, копыта, точно
кастаньеты, цокали по мостовой. На улицах было темно. В дряхлой колымаге
мгла отдавала сырым сукном. Жак плакал. От усталости и, наверно, еще от
материнской улыбки и поцелуя, которыми его одарила эта дама, в нем наконец
пробудились угрызения совести. Что он ответит отцу? Он ощутил полный упадок
сил и, выдавая свою тоску, приник к плечу брата, а тот обнял его. Впервые в
жизни между ними не встала преградой застенчивость.
Антуан порывался заговорить, но с трудом преодолевал в себе чувство
неловкости; в его голосе звучало нарочитое, чуть грубоватое добродушие:
— Ну, полно, старина, полно… Ведь все позади… К чему теперь себя
так казнить…
Он замолчал и только крепче прижал мальчика к себе. Однако любопытство
не давало ему покоя.
— Но все же с чего это ты? — спросил он более ласково. — Что там у вас
произошло? Это он тебя подговорил?
— Да нет же. Он-то как раз и не хотел. Это все я, только я.
— Но почему?
Ответа не было. Сознавая, что действует неуклюже, Антуан продолжал:
— А знаешь, мне такие вещи знакомы, все эти отношения, которые
завязываются в школе. Уж мне-то ты можешь спокойно во всем признаться, я
знаю, как это бывает. Поддашься на уговоры…
— Он мой друг, вот и все, — шепнул Жак, по-прежнему прижимаясь к брату.
— Но, — отважился Антуан, — чем же вы… занимаетесь, когда остаетесь
вдвоем?
— Разговариваем. Он меня утешает.
Антуан не решился продолжать расспросы. «Он меня утешает…» Это было
сказано так, что у него сжалось сердце. Он собирался спросить: «Значит, тебе
очень худо живется, малыш?» — но в ту же секунду Жак мужественно добавил:
— И потом, если уж ты хочешь знать все, он исправляет мои стихи.
Антуан отозвался:
— О, вот это прекрасно, это мне по душе. Честное слово, я очень рад,
что ты поэт.
— Правда? — пробормотал мальчик.
— Да, очень, очень рад. Впрочем, я и раньше это знал. Я прочел кое-что
из твоих стихов, они валялись в комнате и случайно попались мне на глаза. Я
тебе тогда об этом не сказал. Да ведь и вообще мы никогда с тобой не
беседуем, сам не знаю почему… Но некоторые из твоих стихов мне очень
понравились, у тебя несомненный талант, и нужно его развивать.
Жак еще крепче прильнул к нему.
— Я так люблю стихи, — прошептал он. — Я отдал бы все на свете за
любимые строчки. Фонтанен мне дает книги, — ты никому об этом не скажешь?
Это он заставил меня прочитать Лапрада{115}, Сюлли-Прюдома{115}, и
Ламартина, и Виктора Гюго, и Мюссе… О, Мюссе! Ты, верно, знаешь эти стихи:
Звезда вечерняя, посланница печали,
Чей чистый взор пронзил заката пелену…{115}
Или вот это:
Уж сколько лет, как ты, предвечный наш отец,
К себе на небеса призвал мою супругу,
Но мы по-прежнему принадлежим друг другу, —
Она полужива, и я — полумертвец…{115}
Или «Распятие» Ламартина, — помнишь:
Припав к ее устам, хладеющим, бескровным,
Ее последний вздох я трепетно ловил…
— Как здорово, а? Как плавно! Услышу — всякий раз прямо как больной
становлюсь. — Его сердце не могло вместить переполнявшие его чувства. — А
дома, — заговорил он опять, — меня не понимают; стоит им узнать, что я пишу
стихи, ручаюсь, расспросы пойдут да насмешки. Вот ты совсем не такой, как
они, — он прижал руку Антуана к своей груди, — я давно об этом догадываюсь;
только ты ничего не говорил; и потом, ты так редко бываешь дома… Ах, если
б ты знал, как я рад! Я чувствую, теперь у меня два друга вместо одного!
— Ave Caesar! Гляди, пред тобой синеглазая галльская дева!.. — с
улыбкой продекламировал Антуан.
Жак отпрянул в сторону.
— Ты прочел тетрадь!
— Да полно, послушай…
— А папа? — завопил мальчик таким душераздирающим голосом, что Антуан в
растерянности пробормотал:
— Не знаю… Может, и заглянул…
Он не успел закончить. Мальчик откинулся на подушки в глубь кареты и,
схватившись за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону.
— Какая гнусность! Аббат — шпион и подлец! Я ему это скажу при всех, на
уроке, я плюну ему в рожу! Пусть меня выгоняют из школы, чихать мне на это,
я опять убегу! Я покончу с собой!
Он топал ногами. Антуан не решался вставить ни слова. Внезапно мальчик
замолчал и забился в угол, вытирая глаза; зубы у него стучали. Его молчание
встревожило брата еще больше, чем гнев. К счастью, фиакр уже катился вниз по
улице Святых Отцов; они подъезжали к дому.
Жак вышел первым. Расплачиваясь с кучером, Антуан настороженно следил
за братом, опасаясь, как бы он не кинулся бежать в темноте куда глаза
глядят. Но Жак выглядел подавленным и разбитым; его физиономия уличного
мальчишки, измученная путешествием, изможденная горем, страшно осунулась,
глаза были опущены вниз.
— Позвони-ка сам, — сказал Антуан.