— Читали вы в утренних газетах, что подтверждается слух о
несостоятельности нашего кооператива в Вильбо? — спросил он Мадемуазель,
хотя отлично знал, что в газеты она никогда не заглядывает. Однако она
ответила утвердительным кивком, нарочито выразительным. Г-н Тибо засмеялся
коротким ледяным смешком. Потом умолк и до конца завтрака, казалось, не
обращал ровно никакого внимания на общий разговор. Слух его слабел, и он
отчуждался от окружающих с каждым днем все больше и больше. Часто случалось,
что вот так, молча, он сидел за столом, поглощая огромные порции еды,
потребной для его утробы, утробы борца, и как будто уйдя в себя. На самом же
деле он в это время обмозговывал какое-нибудь сложное дело. Обманчивая его
неподвижность была неподвижностью паука в засаде; он выжидал, пока его
деятельная мысль не подскажет ему решение какого-нибудь административного
или общественного вопроса. Впрочем, он всегда так работал: безучастный и как
бы окаменевший, с полузакрытыми глазами — бодрствовал только его мозг;
никогда этот неутомимый труженик не делал никаких заметок, не набрасывал
конспекта речей; все до мельчайших подробностей складывалось и безошибочно
запечатлевалось под недвижимым его черепом.
Мадемуазель сидела напротив него и внимательно следила за переменой
блюд, скрестив на скатерти свои маленькие, еще красивые ручки, которые она
холила (потихоньку от всех, как она воображала), мыла лосьоном из огуречного
сока. Она почти ничего не ела. На десерт ей подавали стакан молока и сухое
печенье, которое она кокетливо грызла, ибо умудрилась сохранить свои мышиные
зубки. Она считала, что люди переедают, и придирчиво проверяла, что лежит в
тарелке у племянницы. Но сегодня утром в честь Жака она отступила от своих
правил и после десерта даже сказала:
— Жако, не хочешь ли попробовать моего нового варенья?
— «Вкус изысканный, удобоваримость отменная», — шепнул Жак, подмигнув
Жизель. И старая эта шутка напомнила им о каком-то пакетике леденцов и об
одном из самых безумных приступов смеха в дни их отрочества, так что они и
сейчас расхохотались до слез, прямо как дети.
Господин Тибо ничего не расслышал, но улыбнулся благосклонно.
— Гадкий шалунишка! — воскликнула Мадемуазель. — Лучше посмотри, как
оно удалось мне!
Полсотни горшочков, наполненных рубиновым желе, покрытых марлей, о
которую напрасно тыкались мухи, ждали, когда их закупорят картонными
кружками, пропитанными ромом.
Две застекленные двери вели из столовой на веранду, украшенную кадками
с цветущими растениями. Ослепительные лучи солнца исполосовали шторы — до
самого паркета. Вокруг миски со сливовым компотом, жужжа, увивалась оса, и
казалось, весь дом тихо гудит, вторя ей и нежась в полуденном зное. И Жаку
запомнился этот завтрак, потому что только тогда поступление в Эколь Нормаль
ненадолго доставило ему удовольствие.
Жизель, шаловливая, радостная, но, как всегда, молчаливая, без всякого
повода обменивалась с ним заговорщическими взглядами, и стоило ему вымолвить
слово, как она уже покатывалась со смеху.
И Жаку
запомнился этот завтрак, потому что только тогда поступление в Эколь Нормаль
ненадолго доставило ему удовольствие.
Жизель, шаловливая, радостная, но, как всегда, молчаливая, без всякого
повода обменивалась с ним заговорщическими взглядами, и стоило ему вымолвить
слово, как она уже покатывалась со смеху.
— Ох, Жизель! Ну и рот же у тебя, — замечала дрожащим голоском
Мадемуазель, которая никак не могла примириться с тем, что у Жизель такой
большой рот, такие толстые губы. Не давали ей покоя и черные, слегка
курчавые волосы, короткий вздернутый носик, золотисто-смуглая кожа девушки —
все это назойливо напоминало ей о матери Жизель — метиске, которую взял в
жены майор де Вез во время своего пребывания на Мадагаскаре. Поэтому она
никогда не упускала случая напомнить племяннице о родне с отцовской стороны.
— Когда я была в твоем возрасте, — говорила она, улыбаясь, — бабка моя,
знаешь, та самая бабушка, у которой шотландский шарф, заставляла меня, чтобы
рот у меня стал поменьше, повторять сто раз подряд: «Душечка, суньте в
сумочку тюлевый тюрбанчик». — И, говоря это сейчас, Мадемуазель все пыталась
поймать осу в ловушку из свернутой салфетки и, промахнувшись, поминутно
смеялась. Добрая старушка вовсе не стала угрюмой; несмотря на жизненные
передряги, смеялась она по-прежнему заливистым заразительным смехом.
— Бабушке, — продолжала она, — довелось танцевать в Тулузе с министром,
графом де Виллелем{375}. И как же она была бы несчастлива в наше время, ведь
она терпеть не могла большие рты и большие ноги.
Мадемуазель похвалялась своими ножками, крошечными, как у
новорожденных, и всегда носила матерчатые туфли с тупыми носками, чтобы не
искривились пальцы.
В три часа дом опустел, и все отправились к вечерне.
Жак остался один — он поднялся к себе в комнату.
Расположена она была на третьем этаже, в мансарде, — просторная
прохладная комната, оклеенная обоями в цветочках; вид из нее был куцый, зато
взгляд ласкали кроны двух каштановых деревьев с резными листьями.
На столе еще валялись словари, какая-то книжка по филологии. Он швырнул
все это на нижнюю полку шкафа и присел к письменному столу.
«Что я, мальчик или мужчина? — вдруг спросил он себя. — Вот Даниэль…
он совсем другое дело… А я? Что я собой представляю?» Ему казалось, что в
нем бурлит целый мир, мир, полный противоречий, хаотическое нагромождение
духовных богатств. Он улыбался, думая о необъятности своей души, и
поглядывал на стол красного дерева, который он только что расчистил для…
для чего же? Что и говорить, в замыслах у него недостатков не было. Ведь
сколько месяцев чуть ли не каждый день отгонял он желание чем-то заняться,
что-то предпринять и все говорил себе: «Вот когда я буду принят!» А теперь,
когда свобода распростерла над ним свои крылья, ему уже ничто не казалось
достойным этой свободы — ни новелла о двух молодых людях, ни «Огни», ни даже
«Внезапное признание»!
Он встал из-за стола, прошелся по комнате и, подойдя к этажерке,
перебрал книги, которые приготовил заранее, — иные еще в прошлом году, —
приготовил на то время, когда освободится; и сейчас он мысленно наметил,
какую же взять сначала, потом надул губы и, не взяв ни одной, бросился на
постель.