Приехал Людвигсон. Он был в смокинге и, не снимая соломенной шляпы,
разговаривал у стойки с тетушкой Пакмель и с Марией-Жозефой, непринужденно
играя ее жемчужным ожерельем. Но неприметно для окружающих он зорко
осматривал зал: его сонный взгляд из-под тяжелых черепашьих век то и дело
нацеливался на что-нибудь или на кого-нибудь и словно наносил удар свинцовой
дубинкой.
Мамаша Жюжю сновала среди танцующих в поисках Ринетты. Вот она поймала
ее, схватила за локоть:
— Живее. И все делай так, как я тебе говорила.
Даниэль, которого Поль затащила в уголок, слушал молодую женщину,
рассеянно улыбаясь. Он видел, что мамаша Жюжю как ни в чем не бывало
примкнула к гостям, окружавшим Марию-Жозефу, а Ринетта после танца прошла
без провожатых в дальнюю комнату и села к столику. И почти тут же Людвигсон
и мамаша Жюжю тоже перешли во второй зал и направились к ней. Людвигсон,
особенно в тех случаях, когда замечал, что на него смотрят, держался очень
прямо, расправив плечи, совсем как кучер в былые времена; для него не
составляло тайны, что природа наделила его бедрами, предназначенными для
гурии, и что они покачиваются, как только он ускоряет шаг; поэтому он
тщательно следил за своей осанкой. Ринетта протянула ему руку, и он прильнул
к этой ручке своими толстыми губами. Когда он склонил голову, Даниэлю
бросилось в глаза, что сквозь черные волосы, словно приклеенные к коже и
старательно приглаженные, просвечивает чуть скошенный череп. «И все же вид у
него внушительный, — подумал Даниэль, — есть в этом левантинском паяце
что-то от грузчика, но и от великого визиря тоже».
Людвигсон неторопливо стягивал перчатки, оценивая Ринетту взглядом
знатока, затем он сел напротив нее, а мамаша Жюжю уселась рядом с ним. Им
уже несли напитки, хотя Людвигсон ничего не заказывал; тут все знали его
привычки: он никогда не пил шампанского, а только одно асти, причем не
игристое, не замороженное, даже не холодное, а скорее комнатной температуры:
«Тепленькое, — говорил он, — как сок плодов, согретых солнцем».
Даниэль оставил Поль, закурил папиросу, прошелся по бару, пожимая руки
знакомым, и сел за столик во втором зале.
Людвигсон и мамаша Жюжю сидели к нему спиной, а он устроился как раз
напротив Ринетты, правда, на другом конце комнаты. За бокалами, наполненными
асти, сразу завязалась оживленная беседа. Ринетта улыбалась остротам
Людвигсона, а он наклонился к ней и, явно увлеченный, расточал комплименты.
Когда она заметила, что Даниэль наблюдает за ними, то повеселела еще больше.
За аркой, разделявшей оба зала, видны были танцующие пары. Позади
стойки невысокая нарумяненная девица, словно сошедшая с полотна
Лоуренса{318}, стоя лицом к публике, на ступеньках лесенки, выкрашенной в
белое, ухватилась руками за перила, всем телом оперлась на одну ногу,
раскачивая другой, и визгливо вторила оркестру, повторяя бессмысленный
припев, который в то лето у всех был на языке:
Тимелу-ламелу, пан-пан, тимела!.
Позади
стойки невысокая нарумяненная девица, словно сошедшая с полотна
Лоуренса{318}, стоя лицом к публике, на ступеньках лесенки, выкрашенной в
белое, ухватилась руками за перила, всем телом оперлась на одну ногу,
раскачивая другой, и визгливо вторила оркестру, повторяя бессмысленный
припев, который в то лето у всех был на языке:
Тимелу-ламелу, пан-пан, тимела!..
Зажав в зубах папиросу, Даниэль облокотился о стол и неотрывно смотрел
на Ринетту. Он уже не улыбался. Лицо его застыло, губы были плотно сжаты.
«Где же я его видела?» — спрашивала себя молодая женщина; она безудержно
хохотала и все старалась не встречаться глазами с Даниэлем. Но это
становилось для нее все труднее и труднее, и, как жаворонка, которого манит
зеркальце, ее все чаще и чаще притягивал неотступный взгляд этих глаз — глаз
с поволокой, но зорких и как будто устремленных вдаль, пристально смотревших
на что-то позади Ринетты; взгляд пронзительный и напряженный, взгляд
горящий, притягивающий, как магнит, от которого ей пока удавалось отвести
глаза, но приходилось прилагать к этому все больше и больше усилий.
И вдруг почти рядом с Даниэлем что-то зашевелилось. Его нервы были до
того натянуты, что он невольно вздрогнул. Это оказался мальчуган-сирота, —
он заснул среди диванных подушек, закутанный в шелковую накидку Долорес, с
пальцем во рту и не просохшими от слез ресницами.
Оркестр умолк. Скрипач собирал деньги, переходя от столика к столику.
Когда он подошел к Даниэлю, тот подложил под салфетку купюру и негромко
сказал:
— Бостон, четверть часа, без пауз.
Темные веки музыканта чуть дрогнули — в знак согласия.
Даниэль почувствовал, что Ринетта следит за ним. Тогда он вскинул
голову, стал властно смотреть ей в глаза. И понял, что сейчас уже он
господин положения; раза два, ради забавы, чтобы доставить себе
удовольствие, он ловил ее взгляд и тут же отводил глаза, словно испытывая
свою власть над нею. А потом уже не стал отводить от нее своего взгляда.
Людвигсон был очень возбужден и стал любезнее вдвое. А Ринетта
держалась все принужденнее, становилась все рассеяннее. Когда скрипка снова
заиграла вальс, она с первого удара смычка почувствовала дрожь и, взглянув
на напряженное лицо Даниэля, поняла, что наступает решительная минута. И в
самом деле, Даниэль поднялся с хладнокровным видом, не спуская взгляда со
своей жертвы, пересек зал и направился прямо к ней. Он еще успел подумать: Я
ставлю на карту место у Людвигсона», — но эта мысль только подстегнула его,
разожгла вожделение. Он подходил все ближе и ближе. Ринетта смотрела на
него, и выражение ее глаз стало таким странным, что Людвигсон и мамаша Жюжю,
не сговариваясь, обернулись одновременно. Людвигсон решил, что Даниэль хочет
поздороваться с ним, и совсем было собрался жестом пригласить его к столу,
но Даниэль даже вида не показал, что узнает его.