На самом же деле они перекидывались словами,
фразами, улыбками, как два противника, которые бросают лопатами землю,
возводя между собою высокую преграду. И тот и другой отдавали себе ясный
отчет в этом маневре. У братьев выработалась такая взаимная чуткость, что
они уже не могли скрывать друг от друга ничего важного. Одна лишь интонация
Антуана, восхваляющего аромат липы, которая расцвела в этом году с
опозданием, — втайне этот аромат напоминал ему благоухание волос Рашели, —
ничего как будто и не говорила Жаку, однако была для него не менее
многозначительной, чем был бы долгий доверительный разговор. И он ничуть не
был удивлен, когда Антуан как одержимый схватил его за руку, потянул его за
собой, ускорив шаги, и стал рассказывать о своем необычайном ночном бдении,
обо всем, что произошло потом, — тон Антуана, его смех, мужская
самоуверенность, несколько вольных подробностей — все это шло вразрез с
обычной сдержанностью старшего брата и вызвало в Жаке незнакомое ему до сих
пор чувство неловкости. Он сдерживал себя, вежливо улыбался, одобрительно
кивал головой. Но внутренне он мучился. Он сердился на брата, считая его
виновником своих мук, и не прощал Антуану, что тот сам вынуждает его
относиться к нему неодобрительно. Он все яснее видел, в каком дурмане брат
живет вот уже более полусуток, и в его душе нарастало какое-то горделивое
сопротивление, все сильнее, казалось ему, становится жажда нравственной
чистоты. А когда Антуан, рассказав о том, что было после полудня, счел
позволительным произнести выражение «день любви», Жак так вознегодовал, что
даже не мог сдержаться и с возмущением воскликнул:
— Ну нет, Антуан! Любовь ничего общего с этим не имеет!
Антуан усмехнулся не без самодовольства, но все же был поражен и умолк.
Фонтаненам принадлежал старинный особняк, стоявший в самом конце парка,
на опушке леса, близ бывшей крепостной стены; он достался г-же де Фонтанен в
наследство от матери. Дорожка, обсаженная акациями, — по ней ходили так
мало, что она вечно зарастала высоким бурьяном, — вела от аллеи к калитке,
проделанной в садовой ограде.
Уже смеркалось, когда братья подошли к входу. Звякнул колокольчик, и за
стеной, у самого дома, почти все окна которого были освещены, залаяла Блоха,
собачка Женни. После обеда обычно все собирались на террасе, затененной
двумя платанами и нависавшей над старым рвом. Братьям пришлось обойти чей-то
автомобиль, темной громадой стоявший на дорожке.
— У них гости, — шепнул Жак, вдруг с досадой подумав, что пришел он
напрасно.
Но г-жа де Фонтанен уже спешила им навстречу.
— А я догадалась, что это вы! — воскликнула она, как только разглядела
их лица. Она была оживленна, шла торопливо, мелкими шажками, еще издали
протягивая им руку с приветливой улыбкой. — Как мы обрадовались, когда
получили нынче утром телеграмму Даниэля! — Жак сохранил невозмутимость.
— А
я ведь знала, что вас примут, — продолжала она, многозначительно глядя на
Жака. — Что-то мне подсказывало еще тогда, в то июньское воскресенье, когда
вы вместе с Даниэлем зашли к нам. Милый Даниэль! Он, вероятно, так доволен,
так горд! И Женни тоже была очень довольна!
— А разве Даниэля нет сегодня? — спросил Антуан.
Они подошли к тому месту, где в круг были расставлены кресла. Там велся
оживленный разговор. Жак сейчас же выделил голос, звучавший как-то особенно,
голос вибрирующий и в то же время глуховатый, — голос Женни. Она сидела
рядом со своей кузиной Николь и каким-то человеком лет сорока, к которому
Антуан сейчас же подошел с явным удивлением: оказалось, это молодой хирург,
с которым они вместе работали в Неккеровской больнице{387}. Врачи обменялись
дружественным рукопожатием.
— Вы, оказывается, уже знакомы? — восторженно воскликнула г-жа де
Фонтанен. — Антуан и Жак Тибо большие друзья Даниэля, — объяснила она
доктору Эке. — Позвольте открыть им вашу тайну. И, повернувшись к Антуану,
сказала: — Милая Николь разрешит мне объявить о ее помолвке, не правда ли,
душечка? Пока это еще не официально, но вы сами видите: Николь привела
жениха к тетке, и стоит на них взглянуть, как вы сразу отгадаете их секрет.
Женни не пошла навстречу братьям; подождала, пока они не подойдут к ней
сами, и только тогда поднялась; она холодно пожала им руки. Еще никто не
сел, когда она сказала кузине:
— Нико, душечка, пойдем, я покажу тебе своих голубей. У меня восемь
птенцов, и они…
— …они еще сосут? — вставил Жак нарочито развязным тоном. Шутка
получилась грубой и неуместной; он сейчас же это почувствовал и стиснул
зубы.
Женни сделала вид, что ничего не слышала, и договорила:
— …уже начинают летать.
— Но сейчас они уже спят, — заметила г-жа де Фонтанен, чтобы удержать
дочку.
— Тем лучше, мама. Днем к ним не подступиться. Пойдемте с нами, Феликс.
И г-н Эке, уже было завязавший беседу с Антуаном, тотчас же
присоединился к девушкам.
— Чудесный союз, — доверительно сказала г-жа де Фонтанен, чуть
подавшись к Антуану и Жаку, как только жених и невеста ушли. — Бедненькая
моя Николь, она совершенно не обеспечена, а в голове у нее навязчивая идея —
не хочет быть никому в тягость. Три года она работала сиделкой. И вот,
видите, какое воздаяние! Доктор Эке познакомился с ней у постели больной,
нашел, что Николь так умна, так самоотверженна, так стойко переносит тяготы
жизни, что влюбился в нее. И вот, пожалуйста! Не правда ли, чудесно?
В простоте душевной она упивалась этой романтической историей, — все
тут было построено на одних лишь благородных чувствах, и добродетель
торжествовала. Ее сияющее лицо дышало верой. Обращалась она главным образом
к Антуану. Говорила дружеским тоном, который, казалось, означал, что в их
взглядах царит неизменное согласие; ей нравился его лоб, проницательный
взгляд, и она забывала о том, что на шестнадцать лет старше его и что он
годится ей в сыновья.