— Ты должен понимать всю неуместность подобного шага, да
еще без моего ведома. У тебя имелись какие-то особые причины отправиться в
Круи, ничего мне не сказав? Твой брат написал тебе, тебя позвал?
— Нет. Меня вдруг охватили сомнения.
— Сомнения? В чем же?
— Да во всем… В режиме… В том, каковы последствия режима, которому
Жак подвергается вот уже девять месяцев.
— Право, милый, ты… ты меня удивляешь!
Он медлил, выбирая умеренные выражения, но крепко сжатые толстые кулаки
и резко выбрасываемый вперед подбородок выдавали его подлинные чувства.
— Это… недоверие по отношению к отцу…
— Каждый может ошибиться. И вот доказательства!
— Доказательства?
— Послушай, отец, не надо сердиться. Я думаю, мы с тобой оба желаем
Жаку добра. Когда ты узнаешь, в каком плачевном состоянии я его нашел, ты
сам первым сочтешь, что Жаку необходимо как можно скорее покинуть
исправительную колонию.
— Ну уж нет!
Антуан постарался пропустить иронию г-на Тибо мимо ушей.
— Да, отец.
— А я тебе говорю — нет!
— Отец, когда ты узнаешь…
— Уж не принимаешь ли ты меня за дурака? Думаешь, мне нужны твои
сообщения, чтобы узнать, что делается в Круи, где я вот уже десять лет
провожу ежемесячные генеральные ревизии и получаю полный отчет? И где не
принимается никаких решений без предварительного обсуждения на заседании
совета, которым я руковожу? Так, что ли?
— Отец, то, что я там увидел…
— Довольно об этом. Твой брат мог наплести тебе бог знает что, благо ты
так доверчив! Но со мной этот номер не пройдет.
— Жак ни на что не жаловался.
Господин Тибо явно был озадачен.
— Тогда в чем же дело? — проговорил он.
— Именно это-то и серьезнее всего: он говорит, будто ему так спокойно и
хорошо, даже утверждает, что ему там нравится!
Услышав, что г-н Тибо удовлетворенно хмыкнул, Антуан добавил
оскорбительным тоном:
— Бедный мальчуган сохранил такие прелестные воспоминания о семейной
жизни, что предпочитает жить в тюрьме.
Стрела не достигла цели.
— Вот и прекрасно, мы с тобой, стало быть, во всем согласны. Чего тебе
еще надо?
Антуан уже отнюдь не был уверен, что сможет добиться своего; поэтому он
не стал пересказывать отцу все, что обнаружилось из признаний Жака; он решил
изложить только основные свои претензии, а об остальном умолчать.
— Должен сказать тебе правду, отец, — начал он, останавливая на г-не
Тибо внимательный взгляд. — Я подозревал, что обнаружу недоедание, плохое
обращение, карцеры. Да, да, погоди. К счастью, эти страхи лишены основания.
Но я увидел, что положение Жака во сто крат хуже — в нравственном отношении.
Тебя обманывают, когда говорят, что одиночество сказывается на нем
благотворно.
Тебя обманывают, когда говорят, что одиночество сказывается на нем
благотворно. Лекарство гораздо опаснее самой болезни. Его дни проходят в
гибельной праздности. Об учителе не будем говорить; главное то, что Жак
ничего не делает, его уже начинает затруднять малейшее умственное усилие.
Продолжать этот опыт, поверь мне, — значит ставить крест на его будущем. Он
впал в состояние такого безразличия, он так ослабел, что если оставить его в
этом оцепенении еще на несколько месяцев, здоровье его будет подорвано
навсегда.
Антуан не спускал глаз с отца; казалось, он всей тяжестью своего
взгляда давит на это вялое лицо, стараясь выжать из него хоть каплю
сочувствия. Подобранный, настороженный, г-н Тибо хранил тяжкую
неподвижность; он напоминал тех толстокожих животных, чья мощь не видна,
когда они отдыхают; да он и вообще походил на слона — те же большие плоские
уши, те же хитрые искорки в глазках. Речь Антуана его успокоила. Уже
несколько раз в колонии едва не вспыхнул скандал, нескольких надзирателей
пришлось уволить без объявления причины, и в первую минуту г-н Тибо
испугался, что разоблачения Антуана окажутся как раз этого свойства; он
перевел дух.
— И ты думаешь, что сообщил мне что-нибудь новое? — спросил он
добродушно — Все, что ты говоришь, делает честь твоей доброте, мой милый, но
позволь тебе сказать совершенно чистосердечно, что все эти меры
воспитательного воздействия слишком сложны и что знания в этой области
приходят к человеку не за один день и не за два. Поверь моему опыту и опыту
специалистов. Ты говоришь — слабость, оцепенение. И слава богу! Ты ведь
знаешь, каков был твой брат; ты что же думаешь, можно справиться с этим
злобным характером, предварительно его не смирив? Постепенно ослабляя
порочного ребенка, мы тем самым ослабляем его дурные наклонности, и уж
только тогда можно добиться цели, — этому учит нас практика. Скажи, разве
твой брат не переменился? Приступов злобы нет и в помине, он
дисциплинирован, вежлив с окружающими. Ты и сам говоришь, что он полюбил
порядок, полюбил размеренность своего нового существования. Как же не
гордиться подобным результатом, достигнутым меньше чем за год!
Он пощипывал пухлыми пальцами кончик бородки; завершив тираду, он
искоса взглянул на сына. Звучный голос, величественные манеры — все это
придавало видимость силы каждому его слову, и Антуан так привык поддаваться
гипнозу отцовских речей, что в глубине души почти уже сдался. Но тут г-на
Тибо подвела гордыня — он допустил ошибку:
— Впрочем, с какой это стати, спрашивается, я даю себе труд оправдывать
целесообразность решения, о пересмотре которого нет и не может быть речи? Я
делаю то, что считаю нужным, и ни перед кем, кроме собственной совести,
отчитываться не намерен.