P.S. Спешу закончить это послание, так как сейчас меня вызовут
отвечать, а я еще ни слова не знаю. Черт побери!
О, моя любовь. Если бы у меня не было тебя, я наверно бы покончил с
собой!
Ж.»
Даниэль тотчас же ответил:
«Ты страдаешь, мой друг?
Как можешь ты, такой юный, о дорогой мой друг, — как можешь ты, такой
юный, проклинать жизнь? Это кощунство! Ты говоришь, что твоя душа прикована
к земле? Трудись! Надейся! Люби! Читай!
Как мне утешить тебя в скорби, терзающей твое сердце? Чем излечить эти
вопли отчаянья? Нет, мой друг, Идеал не противоречит человеческой природе.
Нет, он — не только мечта, порождение поэтической грезы! Идеал для меня (это
трудно объяснить), для меня это значит — придать величие самым скромным
мирским делам, сделатъ великим все, что ты делаешь, полностью развить все
божественные способности, которые вложил в нас Создатель. Ты понимаешь меня?
Вот он, Идеал, который живет в глубине моего сердца.
Наконец, если ты веришь другу, который не покинет тебя до конца дней
своих и который многое пережил, ибо много мечтал и много страдал, если ты
веришь своему другу, который всегда желал тебе только счастья, — ты должен
твердить себе самому, что ты живешь не для тех, кто не способен тебя понять,
не для внешнего мира, который презирает тебя, бедное ты дитя, но для кого-то
(для меня), кто непрестанно думает о тебе и непрестанно чувствует то же
самое, что чувствуешь ты!
Ах, пусть нежность нашей счастливой связи будет бальзамом для твоей
раны, о друг мой!
Д.
»
Жак незамедлительно нацарапал на полях:
«Прости, милая моя любовь! В этом повинен мой порывистый, пылкий,
причудливый характер! Я бросаюсь от самого мрачного отчаянья к самым
смехотворным надеждам; то я в глубоком трюме, а через минуту парю в
облаках!! О, неужели я никогда не смогу любить с постоянством что-то одно
(разумеется, кроме тебя!!) (и моего ИСКУССТВА!!!)? Такова, видимо, моя
судьба! Прими же мое признанье!
Я обожаю тебя за твое великодушие, за душевную чуткость, за ту
серьезность, которую ты вкладываешь во все свои мысли и дела и во все,
вплоть до порывов любви. Твои нежные чувства, твое смятение — все это я
ощущаю одновременно с тобой! Возблагодарим же Провидение за то, что мы
полюбили друг друга, за то, что наши сердца, истерзанные одиночеством,
сумели слиться в столь тесном объятии!
Не покидай меня!
И будем с тобою помнить всегда, что друг в друге для нас заключен
страстный предмет
НАШЕЙ ЛЮБВИ!
Ж.»
Две полных страницы, исписанных Даниэлем, — почерк удлиненный и
твердый:
«Понедельник, 7 апреля.
Мой друг!
Завтра мне исполнится четырнадцать лет. В прошлом году я шептал:
«Четырнадцать лет…» — для меня это было недостижимой мечтой. Время идет, и
мы увядаем. Но, по существу, ничего не меняется. Мы вечно все те же. Ничто
не меняется, если не считать того, что я чувствую себя разочарованным и
постаревшим.
Вчера вечером, ложась спать, я взял томик Мюссе. Когда я читал его в
последний раз, с первых же стихов меня охватила дрожь, и даже слезы лились
из глаз. Вчера, в продолжение долгих часов бессонницы, я пытался настроить
себя на тот же лад, но безуспешно. Я находил лишь взвешенные, гармоничные
фразы… О, кощунство! Наконец поэтическое чувство во мне проснулось,
проснулось вместе с потоком целительных слез, и я наконец ощутил трепет.
О, лишь бы сердце мое не зачерствело! Я боюсь, что жизнь ожесточит мне
сердце и чувства. Я старею. Возвышенные мысли о Боге, Духе, Любви уже не
бьются, как прежде, в моей груди, и временами меня точит червь Сомнения.
В прошлом году я шептал:
«Четырнадцать лет…» — для меня это было недостижимой мечтой. Время идет, и
мы увядаем. Но, по существу, ничего не меняется. Мы вечно все те же. Ничто
не меняется, если не считать того, что я чувствую себя разочарованным и
постаревшим.
Вчера вечером, ложась спать, я взял томик Мюссе. Когда я читал его в
последний раз, с первых же стихов меня охватила дрожь, и даже слезы лились
из глаз. Вчера, в продолжение долгих часов бессонницы, я пытался настроить
себя на тот же лад, но безуспешно. Я находил лишь взвешенные, гармоничные
фразы… О, кощунство! Наконец поэтическое чувство во мне проснулось,
проснулось вместе с потоком целительных слез, и я наконец ощутил трепет.
О, лишь бы сердце мое не зачерствело! Я боюсь, что жизнь ожесточит мне
сердце и чувства. Я старею. Возвышенные мысли о Боге, Духе, Любви уже не
бьются, как прежде, в моей груди, и временами меня точит червь Сомнения.
Увы! Почему мы не можем жить всеми силами своих чувств вместо того, чтобы
рассуждать? Мы чересчур много думаем! Я завидую полнокровной юности, которая
стремглав летит навстречу опасности, — без оглядки, не рассуждая! Я хотел бы
найти в себе силы, закрыв глаза, посвятить себя высшей Идее, идеальной,
незапятнанной Женщине, — а не замыкаться навечно в самом себе! Ах, как они
ужасны, эти бесплодные порывы!..
Ты хвалишь меня за серьезность. Но ведь это моя беда, тяготеющее надо
мною проклятие! Я не пчела, которая, собирая мед, трудолюбиво перелетает с
цветка на цветок. Я — точно черный скарабей, который заберется в
одну-единственную розу и живет в ней, пока она не сомкнет над ним своих
лепестков, и тогда, задушенный этим последним объятием, он умирает в плену у
своей избранницы.
Столь же верна и неизменна моя привязанность к тебе, о мой друг! Ты —
нежная роза, которая раскрылась для меня на этой унылой земле. Схорони же
мою черную скорбь в затаенных глубинах своего дружеского сердца!
Д.